Вот тебе, милый мой мальчик, новая чудесная сказка — совсем особенная, не похожая на все остальные, — сказка о мудрейшем царе Сулеймане-ибн-Дауде о Соломоне, сыне Давида.
На свете существует триста пятьдесят сказок о Сулеймане-ибн-Дауде; но эта сказка не из их числа. Эта сказка — о мотыльке, который топнул ногой.
Так слушай же, слушай внимательно!
Сулейман-ибн-Дауд был мудрец. Он понимал, что говорят звери, что говорят птицы, что говорят рыбы, что говорят насекомые. Он понимал, что говорят камни глубоко под землей, когда они давят друг друга и стонут. И он понимал, что говорят деревья, когда они шелестят на рассвете листвой. Он понимал всех — и осу, и лису, и осину в лесу. И прекрасная царица Балкида, его Первая и Главная царица, была почти такая же мудрая.
Сулейман-ибн-Дауд был могуч. На среднем пальце правой руки у него было золотое кольцо. Стоило ему повернуть это кольцо, как из-под земли вылетали Африды и Джинны и делали все, что он вздумает им приказать. А стоило ему повернуть кольцо дважды, с неба спускались Феи и тоже делали все, что он вздумает им приказать. Когда же он поворачивал свое кольцо три раза, перед ним появлялся с мечом сам великий ангел Азраил в одежде простого водоноса и сообщал ему обо всем, что происходит на земле, на небесах и под землей.
И все же Сулейман-ибн-Дауд был человек очень скромный. Он почти никогда не хвастался, а если ему случалось похвастаться, он потом жалел об этом и раскаивался.
Однажды он объявил, что желает накормить в один день всех зверей, какие только существуют на свете, но, когда он приготовил еду, из глубины моря выплыла какая-то большая Зверюга и сожрала все в три глотка. Сулейман-ибн-Дауд был очень удивлен и сказал:
— О Зверюга, кто ты такая?
И Зверюга ответила:
— О повелитель! Желаю тебе здравствовать во веки веков! Я самый маленький из тридцати тысяч братьев, и мы живем на дне моря. Мы прослышали, что ты хочешь накормить всех зверей, какие только существуют на свете, и мои братья послали меня узнать у тебя, скоро ли будет обед.
Сулейман-ибн-Дауд был страшно удивлен и сказал:
— О Зверюга, ты сожрала весь обед, приготовленный мною для всех зверей, какие только существуют на свете.
И сказала ему Зверюга:
— О владыка, желаю тебе здравствовать во веки веков! Но неужели ты и в самом деле называешь это обедом? Там, откуда я пришла, каждому из нас требуется вдвое больше еды, чтобы перекусить между обедом и ужином.
Тогда Сулейман-ибн-Дауд пал ниц и воскликнул:
— О Зверюга, я приготовил этот обед, чтобы показать всем, какой я великий и богатый царь, а вовсе не потому, что я действительно люблю зверей! Теперь я посрамлен, и да послужит мне это хорошим уроком.
Сулейман-ибн-Дауд был и вправду мудрец, милый мой мальчик. После этого случая он никогда уже не забывал, что хвастаться глупо. И вот теперь-то начинается настоящая сказка.
У Сулеймана-ибн-Дауда было много жен. У него было девятьсот девяносто девять жен, если не считать прекраснейшей Балкиды. Все они жили в большом золотом дворце посреди прелестного сада с фонтанами.
На самом деле Сулейману-ибн-Дауду вовсе не нужны были девятьсот девяносто девять жен, но в то время у всякого было по нескольку жен, так что царю, конечно, приходилось брать себе еще больше, чтобы показать, что он царь.
Одни из них были красавицы, другие просто уроды. Уроды вечно враждовали с красавицами, и те от этого тоже становились уродами, и все они ссорились с Сулейманом-ибн-Даудом, что причиняло ему большие страдания. Одна лишь прекрасная Балкида никогда не ссорилась с Сулейманом-ибн-Даудом, слишком уж она любила его. Она либо сидела у себя в золоченом дворце, либо гуляла по дворцовому саду, и ей очень было жалко Сулеймана-ибн-Дауда.
Конечно, если бы он пожелал повернуть у себя на пальце кольцо и позвал Джиннов и Афридов, они превратили бы всех его девятьсот девяносто девять жен в белых ослиц, или в борзых собак, или в зерна граната. Но Сулейман-ибн-Дауд боялся снова оказаться хвастунишкой.
Поэтому, когда его сварливые жены ссорились слишком уж громко, он только уходил в укромный уголок своего дворцового сада и проклинал тот час, когда он родился на свет.
Однажды случилось так, что они ссорились уже три недели подряд — все девятьсот девяносто девять жен. Сулейман-ибн-Дауд удалился от них, как обычно, в мирный уголок. И среди апельсинных деревьев он встретил Балкиду Прекраснейшую. И она сказала:
— О мой господин, свет моих очей, поверни у себя на пальце кольцо и покажи этим египетским, месопотамским, китайским, персидским царицам, какой ты великий и грозный владыка.
Но Сулейман-ибн-Дауд покачал головой и ответил:
— О моя госпожа, радость моей жизни, вспомни Зверюгу, которая выплыла из морской глубины и посрамила меня перед всеми зверями, какие только есть на земле, из-за того, что я вздумал похвастаться. Теперь, если я стану хвастать перед этими персидскими, абиссинскими, китайскими, египетскими царицами лишь из-за того, что они надоедают мне своей болтовней, я могу еще сильнее осрамиться.
И Балкида Прекраснейшая сказала в ответ:
— О мой господин, сокровище моей души, что же ты будешь делать?
И Сулейман-ибн-Дауд ответил:
— О моя госпожа, услада моего сердца, придется вверить свою судьбу в руки тех девятисот девяноста девяти цариц, которые выводят меня из терпения своими беспрестанными ссорами.
И он пошел мимо лилий и японских локатов, мимо роз, канн и пахучего имбиря, которые произрастали в саду, и пришел к огромному камфорному дереву, которое прозвали Камфорное Древо Сулеймана-ибн-Дауда. Но Балкида спряталась меж высоких ирисов, пятнистых бамбуков и красных лилий, чтобы быть поближе к возлюбленному своему Сулейману-ибн-Дауду.
В это время под деревом пролетали два мотылька. Они ссорились.
Сулейман-ибн-Дауд услыхал, что один из них сказал другому:
— Как ты смеешь говорить со мною так дерзко и грубо? Разве ты не знаешь, что стоит мне топнуть ногой — и разразится гроза, и весь дворец Сулеймана-ибн-Дауда, и весь этот сад провалятся в тартарары!
Тогда Сулейман-ибн-Дауд забыл про всех своих девятьсот девяносто девять сварливых жен и засмеялся. Он смеялся над хвастовством Мотылька, и смеялся так долго, что затряслось даже камфорное дерево. И он протянул палец и сказал:
— Поди-ка ты сюда, человечек!
Мотылек страшно испугался, но ничего не поделаешь, пришлось ему подлететь к Сулейману-ибн-Дауду и сесть, трепеща крылышками, на его протянутый палец. Сулейман-ибн-Дауд наклонил голову и тихонько прошептал:
— Ах, человечек, тебе же отлично известно, что, сколько бы ты ни топал ногой, от этого не шелохнется даже травинка! Почему же ты так беззастенчиво лжешь своей жене? Ведь это верно, что она твоя жена?
Мотылек поглядел на Сулеймана-ибн-Дауда и увидел мудрейшие очи царя, мерцавшие, как звезды в морозную ночь. И он сложил крылышки, и наклонил голову, и собрал все свое мужество, и сказал:
— В самом деле, это моя жена, а ты сам хорошо понимаешь, что они такое, наши жены.
Сулейман-ибн-Дауд ухмыльнулся в бороду и ответил:
— Да, брат мой, мне это отлично известно.
— Надо же держать их в послушании, — сказал Мотылек. — А моя жена ругает меня уже целое утро, и я припугнул ее, чтобы она перестала бушевать и браниться.
И Сулейман-ибн-Дауд сказал:
— Что ж, может быть, это и в самом деле утихомирит ее. Иди к своей жене, о мой брат, а я послушаю, что ты скажешь ей.
Полетел Мотылек обратно к своей жене, которая сидела под листком и трепетала от страха. И она воскликнула:
— Он слышал твои слова! Сулейман-ибн-Дауд слышал, что ты сказал!
— Слышал, — отвечал Мотылек. — Я и хотел, чтоб он слышал.
— И что же он сказал? О, что же он сказал?
— Ну, — отвечал Мотылек, важно помахивая крылышками, — между нами, дорогая (конечно, я не обвиняю его, потому что дворец очень дорого стоит, да и апельсины как раз поспевают). В общем, он просил меня не топать, и я обещал, что не топну.
— Боже мой! — воскликнула жена Мотылька и притихла, а Сулейман-ибн-Дауд смеялся до слез над бесстыдством этого пройдохи.
Балкида Прекраснейшая стояла за деревом среди алых лилий и улыбалась украдкой, так как она слышала весь разговор. И она подумала: «Если я в самом деле мудрая, я могу избавить моего господина от докучающих ему сварливых цариц». Она протянула палец и тихонько прошептала жене Мотылька:
— Крохотная женщина, поди-ка сюда!
Бабочка ужасно испугалась, но ничего не поделаешь, она подлетела к Балкиде и уселась на ее белой руке.
Балкида наклонила свою прекрасную голову и прошептала:
— Крохотная женщина, неужто ты и вправду поверила тому, что сказал тебе муж?
Бабочка взглянула на Балкиду и увидела очи Прекрасной царицы, блестевшие, как блестит озеро в лунную ночь. Бабочка сложила крылышки и, собрав все свое мужество, сказала:
— О царица, красуйся во веки веков! Ты же знаешь, что такое мужья!
И царица Балкида, мудрая Балкида Савская, подняла руку к губам, чтобы скрыть улыбку, и сказала:
— Да, сестра моя, знаю.
— Они выходят из себя по пустякам, — сказала Бабочка, быстро-быстро раскрывая и складывая крылышки, — и мы должны ублажать их, о Царица, чтобы они не ворчали. Они никогда не думают даже половины того, что говорят. Если мужу моему так хочется верить, будто я поверила, что стоит ему топнуть ногой и дворец Сулеймана-ибн-Дауда исчезнет, пускай себе верит, не стану ему возражать. Все равно завтра он об этом забудет.
— Да, сестра моя, ты совершенно права, — сказала Балкида, — но, когда он в следующий раз начнет перед тобою похваляться, поймай его на слове. Скажи ему, чтобы он и в самом деле топнул ногой, и посмотри, что из этого выйдет. Он будет сильно посрамлен. Вот увидишь.
Бабочка улетела к своему Мотыльку, а через пять минут они уже ссорились еще сильнее, чем прежде.
— Вспомни, — сказал Мотылек, — вспомни, что я могу сделать, если топну ногой!
— Я тебе нисколечко не верю, — ответила Бабочка, — и я была бы рада поглядеть, как это у тебя получится! Топни! Топни! Пожалуйста, топни!
— Я обещал Сулейману-ибн-Дауду не топать, и я не хочу нарушать свое слово.
— Сколько ни топай, все равно ничего не получится. Даже маленькая травинка, и та не шелохнется. Что же ты не топаешь? Топни! Топни! Говорю тебе: топни!
Сидя под камфорным деревом, Сулейман-ибн-Дауд слышал каждое слово и смеялся так, как еще никогда не смеялся.
Он забыл про цариц, он забыл про Зверюгу, выплывшую из морской глубины, он забыл про свое хвастовство. И Балкида, стоя за деревом, тоже смеялась, потому что ее возлюбленному было так весело.
Но вот Мотылек, раздраженный, взволнованный, снова спустился под камфорное дерево и сказал Сулейману-ибн-Дауду:
— Она хочет, чтобы я топнул. Она хочет поглядеть, что из этого выйдет. О, Сулейман-ибн-Дауд, ты же знаешь, что у меня ничего не получится! И теперь она уже никогда не поверит ни одному моему слову и будет смеяться надо мной до конца моих дней.
— Нет, о брат мой, — сказал Сулейман-ибн-Дауд, — этого не будет, уверяю тебя.
И он повернул на пальце кольцо (только для того, чтобы помочь Мотыльку, а не для того, чтобы похвастаться своим всемогуществом), и в мгновение ока четыре огромных Джинна возникли перед ним из-под земли.
— Рабы, — сказал Сулейман-ибн-Дауд, — когда этот господин, что сидит у меня на пальце (там сидел хвастливый Мотылек), топнет левой передней ногой, сделайте так, чтобы разразилась гроза, грянул гром и этот дворец и все эти сады 
сгинули с глаз, исчезли. Когда же он топнет опять, осторожно поставьте их на прежнее место.
— Теперь, о брат мой, — сказал он Мотыльку, — отправляйся к жене и топай в свое удовольствие.
Мотылек подлетел к жене, которая все это время кричала:
— Что же ты не топаешь? Топни! Ну, топни же! Топни!
За оградой, окружавшей дворец, Балкида увидела четырех Джиннов и сказала:
— Наконец-то Сулейман-ибн-Дауд для спасения Мотылька сделает то, что давным-давно должен был сделать для собственного спасения: угомонит этих сварливых цариц.
Мотылек топнул. Джинны подхватили дворец и сады и унесли их по воздуху за тысячу миль. Послышался страшный гром, и небо стало чернее чернил. А Бабочка летала во тьме и кричала:
— О, я больше не буду браниться! И зачем я подстрекала его! Мой любимый, мой милый муж, возврати назад и дворец, и сады, и я больше никогда не стану перечить тебе!
Мотылек и сам испугался не меньше своей жены, а Сулейман-ибн-Дауд хохотал так, что в первую минуту даже не мог прошептать Мотыльку:
— Топни опять, о брат мой, верни мне мой дворец, о великий волшебник!
— Да, верни ему дворец! — воскликнула жена Мотылька, которая летала во тьме, как ночная бабочка. — Верни ему дворец и не занимайся больше таким ужасным чародейством!
— Ладно, дорогая, так и быть! — сказал Мотылек, всячески стараясь придать себе храбрости. — Вот видишь, что получилось оттого, что ты придиралась ко мне. Понятно, я лично нисколько не беспокоюсь о том, вернется ли дворец или нет, такие дела для меня не впервой, но из уважения к тебе и к Сулейману-ибн-Дауду я не возражаю против того, чтобы все воротилось на место.
И он топнул еще раз, и в ту же секунду Джинны без единого толчка водрузили и сады и дворец на прежнее место. И все было по-прежнему. Темно-зеленая листва апельсиновых деревьев ярко сверкала на солнце, фонтаны играли меж алых египетских лилий, птицы пели как ни в чем не бывало, а Бабочка лежала на боку под камфорным деревом. Крылышки у нее трепетали, и, задыхаясь, она повторяла:
— Прости меня! Я больше не буду!
Сулейман-ибн-Дауд так смеялся, что с трудом мог вымолвить слово. На него напала икота. Изнемогая от смеха, он протянул Мотыльку палец и сказал:
— О великий волшебник, что из того, что ты возвратил мне дворец, если веселье, которое ты мне доставил, сведет меня сегодня же в могилу?
Тут раздался страшный шум, потому что из дворца выбежали все девятьсот девяносто девять цариц и стали пронзительно кричать, и визжать, и звать своих малых детей. Они бежали по мраморной лестнице, спускавшейся вниз от фонтанов, — сто женщин на каждой ступени.
Премудрая Балкида выступила величаво вперед, встретила их и сказала:
— Чего это вы так испугались, царицы?
Они же стояли на мраморной лестнице — сто женщин на каждой ступени — и кричали:
— Чего мы испугались? Это всякому ясно! Ведь мы жили себе поживали в своем золотом дворце, и вдруг наш дворец исчезает неизвестно куда, и мы попадаем в кромешную тьму, и над нами грохочет гром, и Джинны и Африды шныряют во тьме! Вот чего мы испугались, о царица цариц, и мы чрезвычайно испуганы нашим испугом, ибо это самый страшный испуг из всех испугов, какие приводилось нам испытывать за всю нашу жизнь.
Тогда Балкида, Прекраснейшая царица, любимейшая из всех жен Сулеймана-ибн-Дауда, почти столь же премудрая, как сам Сулейман-ибн-Дауд, сказала:
— Ничего особенного не произошло, о царицы. Просто Мотылек пожаловался на свою жену, которая ссорилась с ним, а Сулейману-ибн-Дауду захотелось научить ее кротости и вежливой речи, ибо это считается добродетелью среди мотыльковых жен.
И тогда встала египетская царица, дочь фараона, и сказала:
— Наш дворец нельзя вырвать с корнем, как порей для какой-нибудь ничтожной букашки. Нет! Сулейман-ибн-Дауд, должно быть, уже скончался, и земля сотряслась от горя, и загремели небесные громы, и на землю спустилась тьма.
Тогда Балкида, не поднимая глаз, поманила к себе пальцем эту дерзкую царицу и сказала ей, да и всем остальным:
— Вы можете пойти и поглядеть.
Они спустились по мраморной лестнице широкими рядами — в каждом ряду была сотня цариц — и под камфорным деревом увидели премудрого царя Сулеймана-ибн-Дауда, все еще изнемогавшего от смеха. Он сидел и покачивался взад-вперед, и на одной руке у него была Бабочка, а на другой Мотылек. И царицы услышали, как он говорит:
— О жена моего брата, который летает по воздуху, запомни же отныне и на веки веков, что ты должна угождать своему мужу во всем, иначе он рассердится и топнет ногою опять, ибо он великий чародей и колдун и может, когда ему вздумается, похитить дворец у самого Сулеймана-ибн-Дауда… Ступайте же с миром, вы оба.
Он поцеловал у них крылышки, и они улетели прочь.
Тогда все царицы, которые до сих пор все еще стояли и улыбались, все, кроме Прекрасной и Великолепной Балкиды, пали ниц, потому что они сказали себе: «Если творятся такие дела из-за того, что Мотылек недоволен своею женою, что же будет с нами, докучающими своему повелителю криками и буйными ссорами?»
И они накинули на голову прозрачные ткани, и, зажав себе ладонями рот, тихо как мыши удалились к себе во дворец.
Тогда Балкида, Прекраснейшая и Великолепная, вышла из зарослей алых лилий под сень камфорного дерева и, положив руку на плечо Сулейману-ибн-Дауду, сказала:
— О господин мой, сокровище моей души, радуйся, потому что мы дали всем этим царицам Египта, Эфиопии, Персии, Индии, Китая хороший урок, который они запомнят навеки.
И Сулейман-ибн-Дауд, все еще глядя на мотыльков, игравших в лучах солнца, спросил:
— О моя госпожа, драгоценный камень моей радости, когда же это случилось? Ведь как только я вошел в сад, я принялся шутить над Мотыльком.
И он рассказал Балкиде все, что он делал в то время.
И Балкида, ласковая, милая Балкида, сказала:
— О мой господин, владыка моей жизни! Я спряталась за камфорным деревом и видела все своими глазами. Это я надоумила Бабочку, чтобы та заставила Мотылька топнуть, ибо я надеялась, что мой господин шутки ради совершит какой-нибудь волшебный поступок, который испугает цариц.
И она рассказала ему все, что подумали, увидели и сказали царицы.
Тогда Сулейман-ибн-Дауд встал под камфорным деревом, протянул руки и в веселии сердца сказал:
— О моя госпожа, сладость моих дней, знай, что, если бы я со злости или по внушению гордости применил к царицам мое волшебство, я мог бы осрамиться опять, как осрамился тогда, когда устроил пиршество для зверей всего мира. Но благодаря твоей мудрости я стал колдовать ради шутки, чтобы немного помочь Мотыльку, и — видишь, это спасло меня от моих докучливых жен. Так объясни мне, о моя госпожа, сердце моего сердца, как же ты достигла такой мудрости?
И царица Балкида, прекрасная, величавая, стройная, взглянула Сулейману-ибн-Дауду в глаза, склонила, подобно Мотыльку, свою голову набок и ответила:
— Во-первых, о мой господин, потому что я люблю тебя; а во-вторых, о мой господин, потому что я знаю, что такое сварливые жены.
И они пошли во дворец и жили счастливо до скончания дней.
Не правда ли, Балкида поступила умно?
