Повелитель блох

Страница 2 из 3

ПРИКЛЮЧЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Появление маленького чудовища. — Дальнейшие открытия о судьбе принцессы Гамахеи. — Замечательный дружеский союз, который заключает господин Перегринус Тис, и разъяснение, кто такой старый господин, снимающий квартиру в его доме. — Удивительное действие одного довольно маленького микроскопического стекла. — Неожиданный арест героя всей повести.

Кому случится пережить события, подобные тем, что пережил господин Перегринус Тис, и кто находится в таком же состоянии духа, как он в тот знаменательный вечер, тому уж не удастся хорошо заснуть. Господин Перегринус беспокойно ворочался на своем ложе, и чуть только овладевали им дремотные грезы, обыкновенно предшествующие сну, как снова чувствовал он в своих объятиях маленькое милое существо и на губах — жаркие поцелуи. Он вскакивал на постели, и ему чудилось, будто и наяву все еще слышится ласкающий голос Алины. В страстном томлении мечтал он, что она все еще здесь, и в то же время боялся, как бы она вдруг не вошла и не опутала его неразрывною сетью. Борьба противоречивых чувств сжимала ему грудь и вместе с тем наполняла ее сладостной, еще не изведанной им тревогой.

«Не спите, Перегринус, не спите, благородный человек, мне необходимо скорее переговорить с вами! — шептал кто-то совсем близко от Перегринуса. — Не спите! не спите!» — не умолкал шепот, пока Перегринус не открыл наконец глаза, которые держал до тех пор закрытыми только для того, чтобы яснее видеть образ прекрасной Алины.

При свете ночника он заметил маленькое чудовище, едва ли в пядь величиной, сидевшее на его белом одеяле. В первую минуту он испугался его, но потом смело протянул к нему руку, чтобы убедиться, не обманывает ли его воображение. Но маленького чудовища уж и след простыл.

Если можно было обойтись без точного описания наружности прекрасной Алины, Дертье Эльвердинк, или принцессы Гамахеи, — благосклонному читателю ведь давно уже известно, что это одно и то же лицо, только мнимо распавшееся на три лица, — то уже совершенно необходимо дать подробнейшее описание маленькому чудовищу, которое сидело на одеяле господина Перегринуса и навело на него некоторый ужас.

Как уже упомянуто, тварь эта была в пядь длиною; в птичьей голове ее торчали два круглых блестящих глаза, а из воробьиного клюва высовывалось еще нечто длинное и острое, наподобие тонкой рапиры, изо лба же над самым клювом выступали два рога. Шея, также птицеобразная, начиналась непосредственно под головой, но, постепенно утолщаясь и не меняя своей формы, переходила в безобразное туловище, видом своим походившее несколько на орех и покрытое темно-коричневыми чешуйками, как у армадила. Но удивительнее и своеобразнее всего было сложение рук и ног. Первые имели по два сустава и выходили из щек вплотную около клюва. Непосредственно под ними находилась одна пара ног, затем еще другая, обе двухсуставчатые, как и руки. Эта последняя пара ног имела, по-видимому, особенно важное значение для маленькой твари, ибо, уже не говоря об их значительно большей длине и мускулистости, обуты они были в превосходные золотые сапожки с бриллиантовыми шпорами.

Как было сказано, маленькое чудовище бесследно исчезло, чуть только Перегринус протянул к нему руку, и он, конечно, счел бы все это за обман своего возбужденного воображения, если бы сейчас же вслед за тем в нижнем углу кровати не послышался тихий-тихий голос:

— Боже мой, Перегринус Тис, неужели же я в вас ошибся. Вчера еще вы так благородно со мной поступили, и вот теперь, когда я собираюсь доказать вам свою благодарность, вы хватаете меня рукой убийцы? Но, может быть, вам не понравилась моя наружность, и я сделал промах, показавшись вам в микроскопическом увеличении, дабы вы меня заметили, что вовсе не так просто, как вы могли бы думать. Я ведь все по-прежнему сижу на вашем белом одеяле, а вы меня совсем не видите. Не обижайтесь, Перегринус, но ваши зрительные нервы, по правде сказать, немножко грубы для моей тонкой талии. Обещайте же мне, что вы меня не тронете и не предпримете против меня никаких враждебных действий, тогда я пододвинусь к вам поближе и порасскажу кое-что, о чем узнать вам далеко не лишне.

— Скажите мне, — отвечал Перегринус Тис, — скажите мне прежде всего, кто вы такой, мой добрый незнакомый друг, все остальное уладится. Впрочем, я наперед могу вас уверить, что моей природе не свойственно ничто враждебное и впредь я буду поступать с вами столь же благородно; хотя я все-таки никак не возьму в толк, каким образом я уже имел случай доказать вам мое благородство. Но только сохраняйте уж лучше ваше инкогнито, так как ваша наружность не могу сказать, чтобы была благоприятна.

— Вы благородный человек, — продолжал голос, немного откашлявшись, — вы благородный человек, господин Перегринус, — повторяю это с удовольствием, — но вы не слишком далеко ушли в науках и вообще довольно неопытны, а то бы вы узнали меня с первого взгляда. Я мог бы немного похвастаться, я мог бы сказать, что я — один из могущественных королей и властвую над многими, многими миллионами подданных. Но по прирожденной скромности и потому еще, что самое слово «король!» не совсем идет сюда, я воздержусь от этого. У народа, во главе которого я имею честь стоять, республиканский образ правления. Сенат, состоящий ради удобства голосования не свыше как из сорока пяти тысяч девятисот девяноста девяти членов, заступает место правителя, председатель же сената носит название «мастера», так как он должен обладать мастерством во всех отраслях деятельности. Без дальних околичностей я и должен открыть вам теперь, что с вами говорит сейчас не кто иной, как сам мастер-блоха, сам повелитель блох, а вы его и не замечаете. Что вы знакомы с моим народом, в том я нимало не сомневаюсь: ведь не раз, уважаемый, приходилось вам освежать и подкреплять вашей собственной кровью того или другого из моих соплеменников. Поэтому вам должно быть хорошо известно, что народ мои одушевлен почти неукротимым свободолюбием и состоит, собственно, из одних только легкомысленных прыгунов, которым склонность их к непрестанному скаканию не дает занять никакого солидного положения. Вы видите, какие требуются дарования, чтобы управлять таким народом, господин Перегринус, и вы должны теперь проникнуться ко мне особым почтением. Подтвердите мне это, господин Перегринус, прежде чем я продолжу свою речь.

Несколько мгновений господину Перегринусу Тису казалось, будто в голове его вертится большое мельничное колесо, движимое шумящими волнами. Но постепенно он успокоился, подумав, что появление незнакомой дамы у переплетчика Лэммерхирта было не менее чудесно, чем то, что сейчас происходит, и даже это последнее происшествие, быть может, является лишь прямым продолжением странной истории, в которую его впутали.

Господин Перегринус объяснил мастеру-блохе, что он уже теперь ввиду его исключительных дарований уважает его чрезвычайно и горит тем большим желанием услышать продолжение его рассказа, что голос его звучит весьма приятно, а особая нежность речи заставляет предполагать тонкое, деликатное телосложение.

— Благодарю вас, — продолжал мастер-блоха, — благодарю вас, дражайший господин Тис, за ваше доброе расположение и надеюсь скоро доказать вам, что вы не ошиблись во мне. Но чтобы вы поняли, дорогой друг, какую вы оказали мне услугу, необходимо сообщить вам свою полную биографию. Итак, слушайте! Отец мой был славный… однако ж мне приходит в голову, что у читателей и слушателей уже иссяк прекрасный дар терпения и те подробные жизнеописания, что были столь любимы в старину, ныне вызывают одно неудовольствие. Поэтому, пожертвовав обстоятельностью рассказа, я только бегло коснусь нескольких эпизодов, имеющих ближайшее отношение к моему пребыванию у вас.

Одно уже то обстоятельство, что я действительно являюсь мастером-блохой, дорогой господин Перегринус, должно заставить вас признать во мне человека всеобъемлющей эрудиции, обладающего глубоким опытом во всех отраслях знания. Но! — вам не определить степень моей учености никаким вашим мерилом, ибо вам неизвестен дивный мир, в котором живу я с моим народом. Как изумились бы вы, когда бы этот мир открылся вашему разумению! Он показался бы вам самым странным, самым непостижимым волшебным царством! И потому вы не должны недоумевать, если все проистекающее из этого мира вам будет представляться запутанной сказкой, порожденной праздной игрой ума. Но не поддавайтесь этому заблуждению и верьте моим словам.

Видите ли, мой народ во многих отношениях далеко опередил вас, людей, например в прозрении тайн природы, в силе и ловкости, как духовной, так и телесной. Впрочем, и мы подвержены страстям, и, как у вас, они — источник слишком частых бед и даже полной гибели. Так и меня, любимого, даже боготворимого моим народом, звание мастера могло бы вознести на высшие ступени счастья, не ослепи меня несчастнейшая страсть к одной особе, которая овладела мной совершенно, но никогда бы не могла стать моей женой. Вообще, наш род упрекают в совершенно исключительном, преступающем все границы приличия, пристрастии к прекрасному полу. Будь этот упрек и обоснован, однако ж, с другой стороны, всем и каждому известно… Но! — не буду тратить слов! Я увидал дочь короля Секакиса, прекрасную Гамахею, и в тот же миг с такой ужасающей силой влюбился в нее, что забыл и свой народ, и самого себя и жил только одним блаженством — прыгать по прекраснейшей шее, по прекраснейшей ее груди, щекоча мою милую сладкими поцелуями. Часто ловила она меня своими розовыми пальчиками, но никогда не могла поймать. И это принимал я за милые, игривые ласки счастливой любви! Как глуп, как глуп бывает влюбленный, будь он сам мастер-блоха!

Достаточно сказать, что на бедную Гамахею напал гадкий принц пиявок и зацеловал ее до смерти; но мне удалось бы ее спасти, не вмешайся тут в дело один глупый хвастун да еще какой-то неуклюжий болван; их никто не звал, и они-то все и погубили. Хвастун был чертополох Цехерит, а болван — гений Тетель. Когда гений Тетель поднялся с заснувшей принцессой в воздух, я крепко уцепился за брюссельские кружева, которые она носила вокруг шеи, и стал, таким образом, верным спутником Гамахеи в ее путешествии незаметно для гения Тетеля. Нам случилось пролетать мимо двух магов, наблюдавших с высокой башни движение светил. И тут один из магов так метко направил на меня свою зрительную трубу, что я положительно был ослеплен лучом магического инструмента. Голова моя страшно закружилась; как ни старался я удержаться — все напрасно: я полетел вниз с ужасающей высоты, упал прямехонько на нос магу-наблюдателю, и только мой малый вес и чрезвычайная ловкость спасли мне жизнь.

Я был слишком оглушен падением, чтобы сразу соскочить с носа мага и спрятаться куда-нибудь в безопасное место, и тут это чудовище, коварный Левенгук (он-то и был этот маг), проворно схватил меня пальцами и посадил под Русвурмовский универсальный микроскоп, так что я и оглянуться не успел. Несмотря на то что была ночь и он должен был засветить лампу, Левенгук был все же настолько опытным и сведущим естествоиспытателем, что тотчас же признал во мне мастера-блоху. В восторге, что счастливый случай дал ему в руки столь знатного пленника, он решил извлечь все выгоды из этого обстоятельства и наложил на меня, несчастного, оковы. Так началось мое страдальческое заточение, из коего лишь вчера утром был я наконец освобожден благодаря вам, господин Перегринус Тис.

Обладание мною дало ужасному Левенгуку полную власть над моими вассалами, которых вскоре он собрал вокруг себя целыми толпами и которым с варварской жестокостью принялся прививать так называемые культурные начала, лишившие нас вскоре всякой свободы, всяких радостей жизни. Что касается до учения и вообще до наук и искусства, то Левенгуку, к его величайшей досаде и изумлению, пришлось очень скоро убедиться, что мы были, пожалуй, ученее его самого; высшая же культура, которую он принудительно нам навязывал, состояла преимущественно в том, что мы должны были чем-то сделаться или по крайней мере что-то собой представлять. И вот это «чем-то сделаться» и «что-то собой представлять» повлекло за собой множество потребностей, которых никогда раньше мы не знали, а теперь должны были в поте лица их удовлетворять. Жестокий Левенгук вознамерился сделать из нас государственных людей, военных, профессоров и уж не знаю кого еще. Мы должны были облекаться в одежду соответственно своему званию, носить оружие и т. д. Так появились среди нас портные, сапожники, цирюльники, швеи, пуговичники, оружейники, портупейщики, шпажники, каретники и множество других ремесленников, работавших только для распространения ненужной, пагубной роскоши. Хуже всего было то, что Левенгук имел в виду одну только собственную выгоду: он показывал нас как обученный им народ публике и взимал за то плату. Кроме того, заслуга нашего образования приписывалась всецело ему, и он получал хвалы, которые нам одним должны были принадлежать по праву. Левенгук отлично знал, что, потеряв меня, утратит он власть и над моим народом, и потому все крепче и крепче опутывал меня своими чарами, и все мучительнее становилось для меня мое пленение. С пламенною тоской мечтал я о прекрасной Гамахее и обдумывал средства, как бы раздобыть мне сведения о ее судьбе.

Но до чего не мог додуматься самый острый ум, то вдруг само собой открылось благодаря счастливому случаю. Друг и товарищ моего мага, старый Сваммердам, обнаружил принцессу Гамахею в цветочной пыльце тюльпана и сообщил об этом открытии своему приятелю. При помощи средств, от описания которых я избавлю вас, добрейший мой господин Перегринус Тис, так как вы мало что тут поймете, этим господам удалось восстановить естественный вид принцессы и возвратить ее к жизни. Однако под конец оба почтенных мудреца оказались столь же неуклюжими болванами, как и гений Тетель и чертополох Цехерит. Они в своем усердии забыли главное, и потому принцесса в то самое мгновение, как пробудилась к жизни, чуть было снова не упала мертвой. Я один знал, в чем тут дело; любовь к прекрасной Гамахее, вспыхнувшая в моей груди сильнее, чем когда-либо, придала мне исполинскую силу; я разорвал мои цепи, могучим прыжком скакнул красавице на плечо — и одного маленького укуса было достаточно, чтобы привести в движение останавливавшуюся кровь. Она была жива!

Должен, однако, вам сказать, господин Перегринус Тис, что для поддержания красоты и юности принцессы этот укус необходимо повторять; в противном случае в какие-нибудь два-три месяца она обратится в дряхлую, сморщенную старушонку. Вот почему я ей, как видите, совершенно необходим, и только боязнь меня потерять может объяснить ту черную неблагодарность, которой Гамахея заплатила мне за всю мою любовь. Она немедленно же выдала меня этому отвратительному мучителю, Левенгуку, который заковал меня в еще крепчайшие цепи, чем раньше, но на свою же погибель.

Невзирая на все предосторожности старого Левенгука и красавицы Гамахеи, мне удалось в конце концов обмануть их бдительность и выскочить из моей темницы. Мне очень мешали в моем бегстве тяжелые ботфорты, которые я не имел времени стащить с ног, но все-таки я благополучно добрался до той игрушечной лавки, где делали вы свои покупки. Не прошло и нескольких минут, как, к моему великому ужасу, вошла в лавку и принцесса Гамахея. Я считал себя погибшим, один вы могли спасти меня, благородный господин Перегринус; я тихо стал жаловаться вам на грозившую мне беду, и вы были столь добры, что открыли мне коробку, в которую я быстро впрыгнул, а вы столь же быстро унесли ее с собой; тщетно искала меня Гамахея и лишь гораздо позже узнала, как и куда я бежал. Как только очутился я на свободе, Левенгук потерял всю власть над моим народцем. Все мои подданные мигом освободились и скрылись из виду, вырядив, на посмеяние тирану, разные перечные и фруктовые семечки в свои платья.

Примите же еще раз мою сердечную благодарность, добрейший, благороднейший господин Перегринус, за великое благодеяние, которое вы мне оказали и которое я умею ценить, как никто. Позвольте мне, в качестве свободного человека, побыть несколько времени у вас; во многих важных обстоятельствах вашей жизни я могу быть вам более полезным, чем вы это подозреваете. Правда, и здесь для меня есть некоторая опасность, ввиду того что вы воспылали горячей любовью к прелестному существу…

— Что вы говорите, — перебил Перегринус маленького невидимку, — что вы говорите, мастер, я — я воспылал любовью?

— Но ведь так оно и есть, — продолжал мастер-блоха, — подумайте только о моем ужасе, о моей тоске, когда вы вчера вошли сюда с принцессой на руках, совершенно распаленный дикой страстью; когда она стала применять все свое искусство обольщения, которым, к сожалению, владеет с таким совершенством, чтобы склонить вас выдать ей меня! Но только тут впервые познал я вполне все величие вашей души, когда вы остались непреклонны и так ловко обернули дело, будто вы ничего и не знаете о моем пребывании у вас и ни слова не понимаете из того, что требует от вас принцесса.

— Но ведь, — перебил снова Перегринус мастера-блоху, — но ведь так оно и было. Вы приписываете мне, дорогой мастер, заслуги, о которых я и не подозревал. Ни вас, ни хорошенькой женщины, которая разыскала меня у переплетчика Лэммерхирта и которую вы изволите почему-то называть странным именем принцессы Гамахеи, я вовсе не заметил в лавке, где покупал игрушки. Мне было совершенно неизвестно, что одна из коробок, в которых должны были находиться оловянные солдаты и охотники, была пуста и в ней сидели вы, да и как мог я отгадать, что вы-то и были тот пленник, которого так бурно требовала от меня прелестная малютка. Оставьте же ваши причуды, мастер, и не приписывайте мне того, что мне и не грезилось.

— Вы очень ловко стараетесь отклонить мою благодарность, добрейший господин Перегринус! — возразил мастер-блоха. — И это, к великому моему утешению, дает мне новое доказательство вашего бескорыстного образа мыслей. Знайте же, благородный человек, что все усилия Левенгука и Гамахеи снова меня изловить будут тщетны, пока я остаюсь под вашей защитой. Вы должны добровольно выдать меня моим мучителям, все другие средства овладеть мной не приведут ни к чему. Господин Перегринус Тис! Вы влюблены.

— О, не говорите этого, — перебил Перегринус, — не говорите этого! Не называйте любовью мгновенную глупую вспышку, которая уже погасла!

Господин Перегринус почувствовал, что румянец стыда запылал на его лице, изобличая его во лжи, и спрятался под одеяло.

— Тут нет ровно ничего удивительного, — продолжал мастер-блоха, — что и вы не могли устоять против волшебной прелести принцессы Гамахеи, тем более что она пустила в ход все свое опасное искусство, чтобы вас поймать. Но буря еще не миновала. Много еще волшебных средств, которыми пользуются и другие хорошенькие женщины, помимо принцессы Гамахеи, есть в запасе у маленькой злодейки, чтобы опутать вас любовной своей сетью. Она будет стараться настолько покорить вас себе, чтобы вы жили для нее одной и исполняли все ее желания, и тогда — увы мне! Все дело в том, в силах ли будет ваше благородное сердце побороть вашу страсть, предпочтете ли вы уступить желаниям Гамахеи и ввергнуть в новые бедствия не только меня, кого вы охраняете, но и весь несчастный народец, освобожденный вами из унизительного рабства, или же устоите против злых коварных чар обольстительного существа и тем упрочите счастие мое и моего народа. О, если бы только вы захотели, если бы только вы могли мне обещать последнее!

— Мастер, — отвечал господин Перегринус, откинув с лица одеяло, — дорогой мастер, вы правы, нет ничего опаснее женского обольщения; все женщины лживы, коварны, они играют с нами, как кошка с мышью, и за все наши нежные заботы о них мы пожинаем только насмешки и издевательства. Поэтому и прежде холодный пот выступал у меня на лбу при одном только приближении существа женского пола, и я даже думаю, что с прекрасной Алиной, или, если вам угодно, с принцессой Гамахеей, дело обстоит как-то по-особому, хотя я своим здравым человеческим рассудком ничего не могу понять из того, что вы мне рассказали, и мне даже сдается, будто я грежу или читаю «Тысячу и одну ночь». Но что бы там ни было, раз вы отдались под мое покровительство, дорогой мастер, ничто не заставит меня выдать вас вашим врагам, а коварную обольстительницу эту я не хочу и видеть. Даю вам в том торжественное обещание и скрепил бы свое слово, подав вам руку, будь у вас такая же, чтобы взять мою и ответить пожатием на пожатие. — И господин Перегринус далеко протянул свою руку над одеялом.

— Ну, теперь, — проговорил маленький невидимка, — теперь я вполне утешен и успокоен. Если у меня и нет руки, которую я мог бы протянуть вам, то позвольте мне хотя бы укусить вас в большой палец, отчасти в изъявление моей искренней радости — отчасти в закрепление нашего дружеского союза.

В то же мгновение господин Перегринус почувствовал такой болезненный укол в большой палец правой руки, какой мог исходить только от первого мастера из всех блох.

— Однако вы кусаетесь, — вскричал Перегринус, — кусаетесь, как маленький чертенок!

— Примите это за живой знак моего искреннего к вам расположения, — возразил мастер-блоха. — Но справедливость требует, чтобы я в залог моей благодарности дал вам в подарок одно из самых удивительных произведений искусства, какие только существуют. Это не что иное, как микроскоп, который изготовил один из очень ловких и искусных оптиков моего народа еще в бытность свою на службе у Левенгука. Вам этот инструмент покажется немного субтильным, и в самом деле он в сто двадцать раз меньше песчинки, но применение его не допускает большей величины. Я вложу это стеклышко в зрачок вашего левого глаза, и глаз этот тотчас же приобретет свойства микроскопа. Вы будете поражены его действием, но на сей раз я умолчу о нем и только попрошу вас позволить мне заняться этой операцией тогда, когда я буду уверен, что микроскопический глаз окажет вам большие услуги. Ну а теперь покойной ночи, господин Перегринус, вам нужен некоторый отдых.

Перегринус действительно заснул и пробудился только поздно утром.

Он услышал знакомое шуршание половой щетки старой Алины, подметавшей соседнюю комнату. Маленькое дитя, провинившееся в какой-нибудь шалости, не боится так розог матери, как господин Перегринус боялся попреков старухи. Наконец она тихо вошла, неся кофе. Господин Перегринус выглянул на нее украдкой из-за полога, который он задернул, и был немало удивлен ясной солнечной улыбке, озарявшей лицо старухи.

— Вы все еще спите, милый господин Тис? — спросила старуха самым сладким голосом, какой только мог исходить из ее глотки.

Ободренный Перегринус ответил столь же ласково:

— Нет, милая Алина, поставьте завтрак на стол, я сейчас встану.

Когда же Перегринус встал в самом деле, ему почудилось, как будто в комнате веет сладостное дыхание прелестного создания, покоившегося в его объятиях; на душе его стало как-то уютно и жутко; во что бы то ни стало он стремился узнать, что сделалось с тайной его любви; ибо прелестнейшее создание явилось и исчезло, словно тайна.

Покуда господин Перегринус тщетно пытался глотать кофе и белый хлеб, каждый кусок которого застревал у него в горле, вошла старая Алина и стала возиться в комнате, бормоча себе под нос: «Удивительно! Невероятно! Чего только не приключается на свете! Нет, кто бы мог подумать!»

Сердце забилось у Перегринуса. Не в силах сдерживаться долее, он спросил:

— Что же приключилось удивительного, милая Алина?

— Мало ли что, мало ли что! — отвечала старуха с лукавой усмешкой, продолжая по-прежнему убирать комнату.

Грудь готова была разорваться у бедного Перегринуса, и он невольно воскликнул в сердечной тоске:

— Ах, Алина!

— Да, господин Тис, я здесь, что прикажете? — и с этими словами старуха остановилась прямо перед Перегринусом, как бы в ожидании приказаний.

Перегринус вытаращил глаза на медно-красное, отвратительно искривленное лицо старухи и в порыве внезапного негодования забыл всю свою робость.

— Что сталось, — спросил он довольно-таки сердито, — что сталось с незнакомой дамой, которая была здесь вчера вечером? Отперла ли ты ей наружную дверь, наняла ли ей карету, как я приказал? Доставила ли ее домой?

— Отперла ли дверь? — заговорила старуха, осклабившись ужасной гримасой, что должно было изображать хитрую улыбку. — Привела ли карету? Доставила ли домой? Это было не нужно. Красоточка осталась в нашем доме, она все еще здесь и пока вовсе не собирается уезжать.

Перегринус даже вскочил от радостного испуга, а старуха стала ему рассказывать, что в то самое время, как дама запрыгала по лестнице с такой стремительностью, что она чуть не лишилась чувств от страха, старый господин Сваммер стоял внизу в дверях своей комнаты, держа в руке огромный канделябр. Старый господин пригласил даму к себе в комнату, причем много раз перед ней расшаркивался и склонялся, что вообще вовсе не было в его обычаях, а она безо всяких церемоний проскользнула к нему, вслед за чем господин Сваммер крепко-накрепко запер дверь и задвинул засов.

Уж очень странным показался ей поступок господина Сваммера, и она не могла удержаться, чтобы не приложить уха к двери и не поглядеть в замочную скважину. Господин Сваммер стоял посреди комнаты и так трогательно, так жалостно выговаривал незнакомке, что даже она, старуха, прослезилась, несмотря на то что она ни слова не могла понять, так как господин Сваммер говорил на иностранном языке. Она убеждена только, что господин Сваммер старался обратить даму на путь добродетели и благочестия, так как он горячился все более и более, пока наконец незнакомка не упала перед ним на колени и, проливая слезы, с величайшим смирением поцеловала ему руку. Тогда господин Сваммер очень ласково помог ей встать, поцеловал ее в лоб, причем он должен был сильно нагнуться, и затем подвел ее к креслу. После этого господин Сваммер с большой заботливостью развел огонь в камине, принес разных пряностей и, сколько она могла рассмотреть, начал варить глинтвейн. К несчастию, в это время старуха взяла понюшку табаку и вслед за тем громко чихнула. Тут вся она задрожала и чуть не умерла от страха, когда господин Сваммер протянул руку к двери и закричал громовым голосом: «Убирайся вон, подслушивающий сатана!» Она и сама не помнит, как только она поднялась по лестнице и добралась до своей постели. Поутру, чуть только открыла она глаза, она подумала, что видит привидение. У ее постели стоял господин Сваммер в прекрасном собольем кафтане с золотыми шнурами и кистями, с шляпой на голове и тростью в руке.

— Любезнейшая госпожа Алина, — обратился к ней господин Сваммер, — я должен уйти по важному делу и возвращусь, пожалуй, только через несколько часов. Позаботьтесь, чтобы в сенях подле моей комнаты не было никакого шума и чтобы никто не смел входить ко мне. Дело в том, что у меня укрылась одна знатная дама, даже скажу вам прямо, не просто дама, а иноземная принцесса, богатая и дивной красоты. В прежнее время, при дворе ее царственного родителя, я состоял у нее в наставниках, поэтому и пользуюсь ее доверием и должен защищать ее от всех ее врагов. Я говорю это вам, госпожа Алина, дабы вы оказывали моей гостье уважение, подобающее ее сану. Она потребует ваших услуг с разрешения господина Тиса, и вы будете награждены по-царски, добрейшая госпожа Алина, если только вы будете молчаливы и никому не выдадите местопребывания принцессы. — Сказав это, господин Сваммер быстро ушел.

Господин Перегринус Тис спросил старуху, не кажется ли ей странным, что дама, которую он встретил, как опять-таки утверждает, у переплетчика Лэммерхирта на Кальбахской улице, оказалась принцессой и укрылась у старого господина Сваммера. Старуха отвечала на это, что словам господина Сваммера верит она еще более, чем своим глазам, и потому думает, что все случившееся у переплетчика Лэммерхирта и здесь, в этой комнате, либо просто какое-то колдовское наваждение, либо принцесса во время своего бегства бросилась в такие приключения со страха и из-за смятения. А впрочем, она скоро узнает это все от самой принцессы.

— Однако, — говорил опять господин Перегринус, собственно только для того, чтобы поддержать беседу о даме, — однако куда же девались ваши подозрения, ваше худое мнение, которое вы имели вчера о незнакомке?

— Ах, — возразила старуха, ухмыляясь, — ах, все это прошло. Стоит только получше поглядеть на нее, голубушку, чтобы догадаться, что это знатная принцесса, да еще такой ангельской красоты, какая встречается только у принцесс. Когда господин Сваммер ушел, мне надобно же было посмотреть, что поделывает добрая наша госпожа, и я взглянула в замочную скважину. Принцесса лежала на софе, облокотившись на руку своей ангельской головкой, а ее черные локоны вились сквозь белоснежные пальчики. Что это была за красота! А платье на ней было из тончайшей серебряной тафты, сквозь которую просвечивали и чудная грудь ее, и полные ручки. На ножках ее были золотые туфельки. Одна из них, впрочем, свалилась, и видно было, что она не надела чулок: босая ножка выглядывала из-под платья, и она играла ее пальчиками — ну просто загляденье! Да она и теперь, верно, все еще лежит на софе, и если вам угодно, милый господин Тис, подойти к замочной скважине, то…

— Что ты говоришь, — с жаром перебил старуху Перегринус, — что ты говоришь! Как, мне идти смотреть на соблазнительницу, чтобы она заставила меня наделать еще разных глупостей?

— Мужайся, Перегринус, противься искушению! — зашептало что-то совсем рядом с Перегринусом, и он узнал голос мастера-блохи.

Старуха таинственно усмехнулась и, помолчав с минуту, произнесла:

— Ну, так я изложу вам все дело, как оно мне представляется, дорогой мой господин Тис. Будь незнакомка принцесса или нет, одно несомненно, что она дама очень знатная и богатая, и господин Сваммер горячо за нее заступается и давно с ней знаком. И зачем бы побежала она за вами, милый господин Тис? Говорю вам, затем, что она до смерти влюблена в вас, а любовь делает человека слепым и безрассудным и заставляет даже принцесс совершать самые странные, безумные поступки. Одна цыганка напророчила вашей покойной матушке, что вы тогда найдете счастье в женитьбе, когда вы менее всего о том будете думать. Теперь, верно, это и сбудется!

И старуха принялась снова расписывать всю красоту незнакомки.

Можно себе представить, какие чувства обуревали Перегринуса.

— Молчи, — вырвалось у него наконец, — молчи об этом, Алина. Она в меня влюблена! — какие глупости, какой вздор!

— Гм, — произнесла старуха, — будь это не так, она не стала бы так жалостно вздыхать, не стала бы так плакаться: «Нет, милый мой Перегринус, нежный мой друг, ты не будешь, ты не можешь быть так жесток ко мне! Я увижу тебя опять, я буду вновь наслаждаться райским блаженством!» А нашего старого господина Сваммера, да ведь она его совсем переделала. Когда я получала от него хоть крейцер, кроме кронталера на Рождество? А ведь сегодня утром дал же он мне на чай вперед за мое прислуживание его гостье вот этот чудный, светлый червонец, да еще с такой ласковой улыбкой, какой я никогда еще не видывала у него на лице. Тут что-то кроется. Что, если господин Сваммер хочет быть сватом у вас, господин Тис? — И старуха опять заговорила о прелестях незнакомки в таких восторженных выражениях, что странно было их слышать из уст отжившей свой век женщины. Перегринус не выдержал. Как в жару вскочил он и вне себя закричал:

— Будь что будет — вниз, вниз, к замочной скважине.

Напрасно предостерегал его мастер-блоха, вспрыгнувший тем временем в галстук влюбленного Перегринуса и притаившийся в одной из его складок. Перегринус не слышал его голоса, и мастер-блоха узнал то, что должен был бы знать давно, а именно что с самым упрямым человеком легче иметь дело, чем с влюбленным.

Дама действительно все еще лежала на софе в той самой позе, как описала старуха, и Перегринус нашел, что никакой язык человеческий не в силах был выразить словами небесное очарование, разлитое во всем ее прелестном существе. Одеяние ее, из серебряной тафты с причудливым пестрым шитьем, было совершенно фантастично и очень легко могло сойти за неглиже принцессы Гамахеи, в котором она была, быть может, в то самое мгновение, как ее до смерти зацеловал злой принц пиявок. По крайней мере одеяние ее было столь пленительно и притом столь необычайно, что идея его не могла родиться ни в голове самого гениального театрального портного, ни в воображении самой тонкой модистки. «Да, это она, это принцесса Гамахея!» — бормотал Перегринус, весь трепеща от сладостной неги и страстного желания. Но когда красавица, вздохнув, произнесла: «Перегринус, мой Перегринус!» — безумие страсти всецело овладело господином Перегринусом Тисом, и только какой-то невыразимый страх, подорвав всю его решимость, помешал ему выломать дверь и кинуться к ногам ангельского существа.

Благосклонный читатель уже знает, каково было волшебное очарование, какова была неземная красота маленькой Дертье Эльвердинк. Издатель может засвидетельствовать, что, когда и он также посмотрел в замочную скважину и увидел малютку в ее фантастическом платьице из серебряной тафты, он ничего не мог сказать, кроме того, что Дертье Эльвердинк прелестнейшая, хорошенькая куколка.

Но так как ни один молодой человек не влюбляется впервые иначе как в существо неземное, в ангела, которому нет равного на земле, то да будет позволено и господину Перегринусу считать Дертье Эльвердинк за подобное же волшебное неземное существо.

«Возьмите себя в руки, вспомните ваше обещание, достойнейший господин Перегринус Тис. Вы дали зарок никогда больше не видеть обольстительной Гамахеи, и что же! Я мог бы вставить в глаз вам микроскоп, но вы и без него должны сами видеть, что маленькая злодейка давно вас заметила и все, что она ни делает, только обман и хитрость, чтобы завлечь вас. Поверьте мне, ведь я желаю вам добра!» — так шептал мастер-блоха, сидя в складке галстука; но если в душе Перегринуса и возникали подобные боязливые сомнения, он все-таки не мог оторвать своих зачарованных глаз от малютки, которая ловко использовала преимущество своего положения и под предлогом, будто никто ее не видит, принимала все новые и новые соблазнительные позы, доводя бедного Перегринуса до потери всякого самообладания.

Еще долго простоял бы господин Перегринус Тис перед дверью роковой комнаты, если бы не раздался тут громкий звонок и старуха не крикнула, что старый господин Сваммер возвратился. Перегринус стремглав бросился вверх по лестнице в свою комнату. Здесь предался он всецело своим любовным помыслам, а с ними вернулись и те сомнения, что возбудили в нем увещевания мастера-блохи. И в самом деле — точно блоха какая-то зудела у него в ухе и не давала ему покоя.

«Как же мне не верить, — рассуждал он, — как же мне не верить, что это чудесное существо действительно принцесса Гамахея, дочь могущественного короля? Но если это так, то с моей стороны глупость, безумие — стремиться к обладанию столь высокой особой. С другой же стороны, она потребовала выдачи ей пленника, от которого зависит ее жизнь, и это в точности согласуется с рассказом мастера-блохи, а если так, то почти не остается сомнений — все то, что я принимал за любовь, могло быть только хитрым приемом, чтобы подчинить меня своей воле. И все же! — покинуть, потерять ее — о, это ад! о, это смерть!»

Легкий, робкий стук в дверь прервал тоскливые думы господина Перегринуса Тиса.

Вошедший был не кто иной, как жилец господина Перегринуса. Господин Сваммер, этот сморщенный, ворчливый и нелюдимый старик, вдруг показался ему на двадцать лет моложе. Лоб разгладился, глаза оживились, рот улыбался; не было противного черного парика на его седых волосах, а вместо темно-серого сюртука на нем был надет прекрасный соболий кафтан, как и описывала госпожа Алина.

Со светлой, даже радушной улыбкой, вообще ему вовсе не свойственной, подошел господин Сваммер к Перегринусу. Он не желал бы ни в чем помешать своему любезному хозяину, заговорил господин Сваммер; но как жилец он обязан уведомить его уже с утра, что был принужден прошедшей ночью приютить у себя беззащитную женщину, которая хочет избавиться от тирании своего дяди и потому должна будет остаться здесь в доме еще несколько времени, на что, конечно, требуется разрешение добрейшего хозяина, о чем он и просит его.

Перегринус совершенно невольно спросил, кто же эта беззащитная женщина, совсем не думая, что то был самый целесообразный вопрос, какой только он мог предложить для отыскания нити к разъяснению всей этой странной тайны.

— Это право домохозяина, — отвечал господин Сваммер, — знать, кто останавливается в его доме. Итак, имею вам сообщить, почтеннейший господин Тис, что девушка, приютившаяся у меня, не кто иная, как красавица голландка Дертье Эльвердинк, племянница знаменитого Левенгука, который, как вы знаете, показывает здесь во Франкфурте удивительные фокусы при помощи микроскопов. Левенгук, правда, мой приятель, однако не могу не признать, что человек он жестокий и обращается с бедняжкой Дертье, которая вдобавок моя крестница, весьма сурово. Бурное столкновение, происшедшее между ними вчера вечером, заставило девушку бежать от него, и вполне естественно, что она искала у меня утешения и помощи.

— Дертье Эльвердинк, — как бы сквозь сон проговорил Перегринус, — Левенгук! — быть может, потомок естествоиспытателя Антона ван Левенгука, изобретателя знаменитых микроскопов?

— Что наш Левенгук, — возразил с усмешкой господин Сваммер, — потомок того знаменитого мужа, собственно нельзя сказать, так как он сам и есть этот знаменитый муж, а будто он около ста лет тому назад похоронен в Дельфте, так это одни басни. Поверьте, дражайший господин Тис! А то вы, пожалуй, еще усомнитесь и в том, что я — знаменитый Сваммердам, хотя я и называюсь ныне Сваммер, отчасти ради краткости, отчасти для того, чтобы избавиться от разговоров с каждым любопытствующим глупцом о предметах моей науки. Все утверждают, будто я умер в тысяча шестьсот восьмидесятом году, но обратите внимание, достойнейший господин Тис, что я стою перед вами жив и здоров, а что я — действительно я, это я могу доказать каждому, даже последнему дураку, по моей Biblia naturae ¹. Вы верите мне, достойнейший господин Тис?

— Со мною, — отвечал Перегринус тоном, показывающим его внутреннее смятение, — со мною за самое последнее время произошло столько странных вещей, что, если бы я не видел всего этого воочию, я бы вечно в том сомневался. Теперь же я готов верить всему, как бы дико и нелепо оно ни было! Очень может быть, что вы — покойный Иоганн Сваммердам и как выходец с того света знаете больше, чем обыкновенные люди; но что касается бегства Дертье Эльвердинк, или принцессы Гамахеи, или как бы она там ни называлась, то вы в жестоком заблуждении. Благоволите выслушать, как все произошло. — И Перегринус преспокойно рассказал все свое приключение с дамой, от ее появления в комнате Лэммерхирта и до водворения ее у господина Сваммера.

— Мне кажется, — сказал господин Сваммер, когда Перегринус умолк, — мне кажется, будто все, что вам угодно было мне рассказать, какой-то удивительный, но и весьма приятный сон. Но я не стану с вами спорить и лишь прошу вас удостоить меня вашей дружбы, в которой я, быть может, буду очень нуждаться. Забудьте мою прежнюю неприветливость, и сойдемтесь поближе. Ваш батюшка был очень прозорливый человек и мой сердечный друг, но что касается учености, глубокомыслия, здравости суждений, жизненного опыта, то сын далеко ушел вперед. Вы не поверите, как высоко я ценю вас, мой достойнейший господин Тис.

«Теперь пора, — прошептал мастер-блоха, и в то же мгновение Перегринус почувствовал внезапную легкую боль в зрачке своего левого глаза. Он понял, что мастер-блоха вставил ему в глаз микроскопическое стекло, но поистине он не мог и предположить того действия, какое оно оказало. За роговой оболочкой глаз господина Сваммера увидел он странные разветвления нервов, причудливо перекрещивающихся в разных направлениях, и, следуя за ними в самую глубь мозга, он обнаружил, что это были Сваммеровы мысли. А смысл их был приблизительно таков: «Не думал я, что так дешево здесь отделаюсь и что меня так мало станут расспрашивать. Уж на что папенька был простак — ни в грош я его не ставил, — ну а сынок так совсем какой-то полупомешанный, да с большой долею детского слабоумия в придачу. Рассказывает мне, простофиля, все свое приключение с принцессой и не догадывается, что она все уже сама мне рассказала и что между нами и раньше существовали дружеские отношения. Но что делать, надо подладиться к нему, раз мне нужна его помощь. Он так прост, что всему поверит и даже, по своему глупому добродушию, будет готов на жертвы в моих интересах, а в благодарность за благополучный исход дела я посмеюсь у него за спиной, когда Гамахея опять станет моей».

— Мне показалось, — сказал господин Сваммер, вплотную подойдя к господину Перегринусу, — мне показалось, точно у вас на галстуке сидит блоха, дражайший господин Тис! — А мысли гласили: «Черт возьми, а ведь это правда был мастер-блоха! — вот проклятая история, если только Гамахея не ошиблась».

Перегринус быстро отступил назад, уверяя, что совсем не питает отвращения к блохам.

— В таком случае, — произнес господин Сваммер, низко кланяясь, — в таком случае позвольте засвидетельствовать вам свое почтение, любезнейший господин Тис. — А мысли гласили: «Чтоб черт тебя побрал, проклятый дурень».

Мастер-блоха вынул микроскопическое стекло из зрачка изумленного Перегринуса и сказал:

— Вы знаете теперь, милый господин Перегринус, какое замечательное действие производит этот инструмент, подобного которому вы не найдете в целом мире, и вы увидите, какую власть он даст вам над людьми, когда самые их затаенные мысли будут лежать открыто перед вашими очами. Но если бы вы стали постоянно носить в глазу это стекло, то беспрестанное познание чужих мыслей подавило бы вас своей тяжестью, ибо слишком часто повторялось бы то горькое разочарование, которое вы только что испытали. Я буду неизменно сопровождать вас, когда вы будете отлучаться из дома; я буду сидеть либо в вашем галстуке, либо в вашем жабо, либо еще в каком-нибудь укромном месте. Захочется вам узнать мысли вашего собеседника, щелкните только пальцами, и стекло тотчас очутится в вашем глазу.

Господин Перегринус Тис, понимая огромную пользу этого дара, хотел было уже рассыпаться в горячих выражениях благодарности, как вдруг вошли два депутата высшего совета и объявили ему, что он обвиняется в тяжком преступлении, вследствие чего должен быть помещен в дом предварительного заключения, а все его бумаги конфискованы.

Господин Перегринус клялся и божился, что он не знает за собой ни малейшей вины. Но один из депутатов с улыбкой заметил ему, что невиновность, возможно, обнаружится через несколько часов, а до тех пор он обязан подчиниться приказу властей.

Что оставалось господину Перегринусу Тису, как не сесть в карету и отправиться в тюрьму.

Можно себе представить, с какими чувствами проходил он мимо комнаты господина Сваммера.

Мастер-блоха сидел в галстуке арестованного.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Неожиданная встреча двух друзей. — Советник Кнаррпанти и его юридические принципы. — Любовное отчаяние чертополоха Цехерита. — Оптический поединок двух магов. — Сомнамбулическое состояние принцессы Гамахеи. — Сонные мысли. — Как Дертье Эльвердинк сказала почти правду и как чертополох Цехерит бежал с принцессой Гамахеей.

Ошибка ночного сторожа, задержавшего господина Пепуша как ночного громилу, открылась очень быстро. Но в его паспорте были обнаружены кое-какие неправильности, вследствие чего ему было предложено посидеть в ратуше, пока он не представит за себя поручителем кого-нибудь из франкфуртских граждан.

И вот господин Георг Пепуш сидел в отведенной ему комнате и ломал себе голову, кого же во Франкфурте ему представить за себя поручителем. Он так долго был в отсутствии, что его могли забыть даже и те, кого он хорошо знавал раньше, да он теперь и адреса никого из них не помнил.

В сквернейшем расположении духа высунулся он в окно и принялся громко проклинать свою судьбу. Вдруг рядом с ним отворилось другое окно, и чей-то голос воскликнул:

— Как? что я вижу? Ты ли это, Георг? — Господин Пепуш немало был изумлен, увидав друга, с которым близко сошелся во время своего пребывания в Мадрасе.

— Черт возьми, — сказал господин Пепуш, ударив себя по лбу, — черт возьми, надо же быть таким забывчивым! Ведь я же знал, ведь я же знал, что ты благополучно приплыл в родную гавань. Чудеса слышал я в Гамбурге о твоем странном образе жизни, а прибывши сюда, и не подумал тебя разыскать. Впрочем, у кого, как у меня, голова набита такими мыслями — ну, да все равно, хорошо, что случай послал мне тебя. Ты видишь, я заключен, но ты в одно мгновение можешь вернуть мне свободу, если поручишься, что я действительно Георг Пепуш, которого ты знаешь уже много лет, а не какой-нибудь вор и разбойник!

— Да, нечего сказать, — воскликнул господин Перегринус Тис, — не сыскать тебе лучшего, безупречного поручителя! Ведь я сам арестован за тяжкое преступление, какого не только не знаю за собой, но и предположить не могу, в чем оно заключается.

Однако будет нелишне прервать здесь разговор обоих друзей, встретившихся столь неожиданным образом, и сообщить благосклонному читателю, что же в конце концов послужило поводом к заключению господина Перегринуса Тиса. Трудно, даже невозможно описать, как зарождаются разные слухи; они подобны ветру, который возникает неизвестно откуда и уносится неизвестно куда. Так вот, по городу распространился слух, будто в вечер рождественского сочельника из большого общества, собравшегося у одного богатого банкира, совершенно непостижимым образом была похищена некая весьма знатная дама. Об этом толковали все и каждый, называли имя банкира и громко жаловались на недостаточную бдительность полиции, допустившей совершиться такому наглому насилию. Совет вынужден был учинить следствие; были допрошены все гости, бывшие у банкира в вечер сочельника; каждый из них заявил, что действительно, как он слышал, из общества была похищена какая-то знатная дама, а банкир выражал горькие сожаления, что в его доме случилась подобная история. Но в то же время никто не мог назвать имени похищенной дамы, когда же банкир представил список бывших у него гостей, оказалось, что в нем нет ни одной дамы, которой бы недосчитывались. И когда оказалось, что так же обстоит дело и со всеми жительницами города, постоянными и приезжими, из коих ни одна женщина, ниже девушка, не потерпела в рождественский сочельник никакого ущерба, то совет заключил, как и следовало, что распространившиеся слухи ни на чем не основаны и все дело должно почитаться исчерпанным.

Но тут предстал пред лицом совета некий человек, причудливый и по своей одежде и по всему своему обличью, который отрекомендовался тайным советником по имени Кнаррпанти. При сем вытащил он из кармана бумагу с большою печатью и представил ее на рассмотрение, сопровождая это вежливым поклоном и улыбкой, которая выражала полную уверенность в том, что совет будет совершенно потрясен высоким званием, коим облечен он, тайный советник Кнаррпанти, равно как важным поручением, на него возложенным, и окажет ему подобающий решпект.

Кнаррпанти был очень важной персоной, так называемым фактотумом при дворе одного мелкого князя, имя которого издатель никак не может припомнить и о коем можно только сказать, что он постоянно нуждался в деньгах и что из всех государственных установлений, известных ему в истории, ни одно так ему не было по сердцу, как тайная государственная инквизиция, по образцу существовавшей некогда в Венеции. У этого князя действительно несколько времени тому назад пропала одна из его принцесс, точно неизвестно каким образом. Когда слух о похищении знатной дамы дошел до ушей Кнаррпанти, находившегося как раз в то время во Франкфурте с целью занять, где только возможно, денег для своего государя, он тотчас же написал князю, что его старания напасть на след пропавшей принцессы увенчались успехом. Незамедлительно получил он приказ преследовать разбойника и принять все меры, чтобы найти и завладеть принцессой, чего бы это ни стоило. К приказу этому было приложено сопроводительное послание к совету с просьбой оказать всемерное содействие тайному советнику Кнаррпанти в его розысках, задержать по первому его требованию разбойника и предать его суду. Это послание было той бумагой, которую Кнаррпанти передал на аудиенции совету и от которой ждал он такого потрясающего действия.

Совет отвечал: слух о похищении знатной дамы, как совершенно необоснованный, опровергнут; напротив, точно установлено, что никто похищен не был, ввиду чего ни о каком нахождении похитителя не может быть речи, и господин тайный советник Кнаррпанти, свободный от всяких дальнейших розысков, не нуждается ни в каком содействии.

Кнаррпанти выслушал все это с самодовольной улыбкой и заявил, что ему благодаря его исключительной проницательности уже удалось выследить преступника. В ответ на указание, что преступник может быть установлен лишь в том случае, если установлен самый факт преступления, Кнаррпанти высказал мнение, что важно прежде всего найти злодея, а совершенное злодеяние уже само собой обнаружится. Только поверхностный, легкомысленный судья не в состоянии так повести допрос обвиняемого, чтобы не найти на его совести хотя бы малейшего пятна как достаточного повода к его задержанию, в том случае, если главное обвинение вследствие запирательства обвиняемого даже не установлено. И он теперь же настоятельно ходатайствует о скорейшем задержании похитителя его принцессы, похититель же этот не кто иной, как господин Перегринус Тис, известный ему давно как лицо в высшей степени подозрительное и чьи бумаги он немедленно просит конфисковать.

Совет выразил удивление по поводу смелого обвинения тихого гражданина с незапятнанной репутацией и с бурным негодованием отклонил ходатайство Кнаррпанти.

Кнаррпанти ничуть не смутился, но заявил с присущей ему наглой самоуверенностью, что, если требуется вперед привести основания его обвинению, ему ничего не стоит это сделать. Он может представить двух свидетелей того, что господин Перегринус Тис в рождественскую ночь насильно затащил к себе в дом красивую нарядную девушку.

Более для того, чтобы обнаружить полную абсурдность такого утверждения, нежели для того, чтобы действительно расследовать это дело, совет постановил заслушать показания обоих указанных свидетелей. Один из них был соседом господина Перегринуса Тиса, который в роковую рождественскую ночь случайно в тот самый момент собирался войти в свой дом, а другой — ночной сторож, оба они издалека наблюдали всю сцену, как Перегринус вносил к себе таинственную незнакомку, и теперь единогласно подтвердили, что господин Тис действительно принес к себе в дом какую-то разряженную даму. Оба также обратили внимание на то, что дама всячески отбивалась и жалобно стонала. На вопрос, почему же они не поспешили на помощь терпящей насилие женщине, они ответили, что это не пришло им в голову.

Показание свидетелей поставило совет в немалое затруднение, ибо господин Перегринус оказывался как будто действительно виновным в проступке, в котором его обвиняли. Кнаррпанти говорил, как Цицерон, и доказывал, что то обстоятельство, будто в настоящую минуту не обнаружено исчезновения ни одной дамы в городе, само по себе еще ничего не говорит, так как похищенная дама могла спастись из Перегринусова дома и умолчать о происшествии из чувства чистой стыдливости. Кто эта дама и сколь были опасны для общества другие любовные похождения господина Тиса, это, конечно, выяснится из бумаг преступника, со своей же стороны он взывает к правосудию совета, который, конечно, не оставит безнаказанным ни одного достойного кары деяния. Совет постановил на первое время удовлетворить прошение достойного тайного советника, ввиду чего и последовало распоряжение о немедленном задержании бедного Перегринуса Тиса и о конфискации его бумаг.

Возвратимся теперь к обоим друзьям, высунувшим свои головы, друг подле друга, из окон своих темниц.

Перегринус подробно рассказал приятелю, как по возвращении во Франкфурт узнал, что остался круглым сиротой и как с тех пор посреди шумного города стал вести самую уединенную, безрадостную жизнь отшельника, предаваясь воспоминаниям прежних дней.

— Да, да, — угрюмо отвечал ему Пепуш, — слышал я о том; мне рассказывали о всех твоих дурачествах, о том, как ты проводишь жизнь в детских мечтаниях. Ты вознамерился быть каким-то героем простодушия и ребячества и смеешься над справедливыми требованиями, которые предъявляют к тебе жизнь и общество. Ты задаешь воображаемые семейные пиры и потом раздаешь бедноте дорогие вина и яства, которыми уставлял стол для твоих мертвецов. Ты устраиваешь сам для себя рождественскую елку и разыгрываешь из себя ребенка, а затем раздаешь бедным детям дорогие подарки, какие дарят только балованным детям в богатых домах родители. Но ты не соображаешь, что оказываешь беднякам плохую услугу, раздразнив их вкус разными сластями, после чего они ведь вдвойне почувствуют свою несчастную судьбу, когда им с голоду опять придется жевать безвкусные куски, которых не станет есть ни одна разборчивая комнатная собачонка. О, до чего мне отвратительна эта кормежка бедняков, как я подумаю, что растраченного за один только день хватило бы для пропитания их умеренной пищей в течение нескольких месяцев! Ты задариваешь детей бедных родителей блестящими игрушками, а не подумаешь о том, что какая-нибудь деревянная раскрашенная сабля, тряпичная кукла, кукушка, жалкий пряник, подаренные им отцом и матерью, обрадуют их так же, если не больше. Твоими же проклятыми марципанами они объедаются до расстройства желудка, а твои блестящие подарки, которых они уже больше не получат, зарождают в их душе семя недовольства и ропота. Ты богат, ты полон жизненных сил и сторонишься всякого общества, брезгаешь всяким дружеским сближением с людьми, искренне к тебе расположенными. Я верю, что смерть родителей могла потрясти тебя, но если бы каждый, понеся чувствительную потерю, уползал как улитка в свою раковину, то свет, черт возьми, уподобился бы какой-то покойницкой, и я не стал бы в нем жить ни минуты. Нет, приятель, ты должен знать, что все это лишь проявление самого упрямого себялюбия, которое только прикрывается глупой боязнью людей! Нет, нет, Перегринус, я не могу тебя больше уважать, не могу больше быть твоим другом, если ты не изменишь своего образа жизни и своего мрачного домашнего уклада.

Перегринус щелкнул пальцами, и мастер-блоха тотчас же вставил микроскопическое стекло в его глаз.

Мысли разгневанного Пепуша гласили: «Ну, не жалость ли, что этот чуткий, умный человек мог впасть в такое заблуждение, которое грозит свести на нет все лучшие его задатки и способности! Несомненно, однако, что его нежная, меланхолически настроенная душа не смогла перенести удара, нанесенного ему смертью родителей, и что он стал искать утешения в поступках, граничащих с сумасшествием. Он погиб, ежели я не спасу его. И я не отстану от него, я в самых резких красках распишу ему всю картину его глупостей, потому что ведь я ценю и люблю его, как настоящий, истинный его друг».

Прочитав эти мысли, Перегринус убедился, что в угрюмом Пепуше он вновь обрел своего старого, верного друга.

— Георг, — обратился к нему Перегринус, после того как мастер-блоха опять извлек микроскопическое стекло из его зрачка, — Георг, я не намерен препираться с тобой по поводу предосудительности моего образа жизни, ибо знаю, что ты желаешь мне добра. Должен, однако, тебе сказать, что я задыхаюсь от радости, если могу сделать для бедных хоть один день счастливым, и если это — проявление отвратительного себялюбия, хоть я тут вовсе не думаю о себе, — то я, во всяком случае, грешу бессознательно. Это цветы в моей жизни, которая вообще мне представляется мрачным, запущенным полем, заросшим чертополохом.

— Что говоришь ты? — запальчиво воскликнул Георг Пепуш. — Что говоришь ты о чертополохе? Почему ты презираешь чертополох и противопоставляешь его цветам? Или ты так несведущ в естественной истории и не знаешь, что чудеснейший цветок, какой только может быть на свете, есть цветок одного из чертополохов? Я разумею Cactus grandiflorus. А чертополох Цехерит разве не прекраснейший кактус во всей вселенной? Перегринус, я так долго скрывал это от тебя, вернее должен был скрывать, потому что я сам это недостаточно ясно еще сознавал, но теперь я прямо заявляю тебе, что я сам и есть чертополох Цехерит и не отказывался и никогда не откажусь от моих прав на руку дочери достойного короля Секакиса, прелестной, небесной принцессы Гамахеи. Я нашел ее, но в то же мгновение меня схватили эти дьявольские ночные сторожа и потащили в тюрьму.

— Как, — вскричал Перегринус, остолбенев от изумления, — и ты, Георг, запутан в эту удивительнейшую историю?

— В какую историю? — спросил Пепуш.

Перегринус не задумываясь, рассказал и своему другу, как раньше господину Сваммеру, все, что произошло сначала у переплетчика Лэммерхирта, а затем в его собственном доме. Не умолчал он и о появлении мастера-блохи, утаив, впрочем, как и следовало ожидать, о таинственном стеклышке.

Глаза Георга сверкали, он кусал губы, бил себя по лбу и, когда Перегринус кончил, воскликнул в полной ярости: «Злодейка! обманщица! изменница!» И, желая выпить до последней капли весь кубок яду, который Перегринус поднес ему без всякого злого умысла, в самоистязании любовного отчаяния Георг заставил повторить себе вновь весь рассказ о похождениях Дертье до малейших подробностей. Слушая, он только бормотал: «В объятиях — на груди — пламенные поцелуи!» Затем он отпрянул от окна и начал бегать и скакать по комнате как бешеный.

Напрасно взывал к нему Перегринус, умоляя выслушать его, напрасно уверял, что имеет сообщить ему утешительную новость, — Пепуш был неукротим.

В это время дверь комнаты Перегринуса отворилась, и вошедший депутат совета объявил господину Тису, что не найдено никакой законной причины для дальнейшего его задержания, почему он может возвратиться домой.

Свою свободу Перегринус первым делом использовал для того, чтобы предложить себя поручителем за заключенного Георга Пепуша, причем он засвидетельствовал, что это действительно Георг Пепуш, с которым он жил в тесной дружбе в Мадрасе и который известен ему как зажиточный человек с незапятнанной репутацией. О чертополохе Цехерите, прекраснейшем из всех кактусов, Перегринус благоразумно умолчал, понимая, что при настоящих обстоятельствах это могло бы скорее повредить, чем принести пользу его другу.

Мастер-блоха пустился в весьма поучительные философские рассуждения, доказывая, что чертополох Цехерит, пусть внешне и кажется грубым и неподатливым, в сущности очень добр и рассудителен, хотя нередко и держит себя довольно-таки заносчиво. В сущности, чертополох с полным основанием порицал образ жизни господина Перегринуса, пусть даже в несколько резких выражениях. Со своей стороны, он также бы посоветовал господину Перегринусу приобщиться к жизни.

— Поверьте мне, — говорил мастер-блоха, — поверьте мне, господин Перегринус, вам будет очень полезно оставить уединение. Прежде всего, вам нечего теперь робеть и смущаться, так как с таинственным стеклом в глазу вы можете следить за мыслями людей, и, раз так, вы никогда, конечно, не сделаете ложного шага. С какой уверенностью и спокойствием вы можете теперь предстать перед высокими особами, раз их сокровенные помыслы открыты вашим очам. Когда вы будете свободно вращаться среди людей и кровь ваша легче потечет по жилам, мрачная сосредоточенная задумчивость ваша пройдет и, что самое важное, — когда в вашем мозгу возникнут пестрым роем разные мысли и идеи, блестящий образ прекрасной Гамахеи поблекнет и тогда вам будет гораздо легче сдержать данное мне слово.

Господин Перегринус чувствовал, что оба они — Георг Пепуш и мастер-блоха — желали ему только добра, и потому решил последовать их мудрому совету. Но чуть только до него доносился сладостный голос прекрасной его возлюбленной, которая часто играла и пела, он не находил в себе сил выйти из дома, обратившегося в рай для него.

Но наконец он преодолел себя и отправился на публичное гулянье. Мастер-блоха вставил ему стеклышко в глаз, сам же поместился в жабо, где ему можно было плавно покачиваться взад и вперед.

— Наконец-то я имею редкое удовольствие видеть опять моего милого, доброго господина Тиса! Вы никуда не показываетесь, дорогой друг, и все тоскуют по вас. Зайдемте куда-нибудь выпить бутылочку вина за ваше здоровье, сердечнейший друг! Нет, как я рад, что увидал вас! — Так восклицал, идя ему навстречу, молодой человек, которого он видел всего два или три раза. А мысли его гласили: «Вот показался наконец этот глупый мизантроп! Нужно, однако, подольститься к нему, потому что я имею в виду занять у него денег. Не станет же он, черт возьми, принимать мое приглашение! У меня ни гроша в кармане, и ни один трактирщик больше не верит мне в долг».

Две щегольски одетые девушки шли прямо навстречу Перегринусу. То были две сестры, дальние его родственницы.

— Ах, — воскликнула одна из них, смеясь, — ах, братец, вот и вы нам встретились наконец. О, как нехорошо с вашей стороны быть таким затворником и никому не показываться на глаза. Вы не поверите, как маменька хорошо к вам относится, потому что вы такой умный человек. Обещайте мне поскорее к нам прийти. Ну, поцелуйте же мне руку. — А мысли гласили: «Как, что это? Что приключилось с нашим кузеном? Я-то хотела хорошенько его напугать. Бывало, он бегал от меня, как и от каждой женщины, а теперь стоит и так чудно смотрит мне прямо в глаза, да целует мне руку без всякого смущения. Уж не влюблен ли он в меня? Этого еще недоставало! Мать говорит, он чуточку придурковат. Невелика беда, я все-таки пойду за него; глупый муж, если он только богат, как кузен, лучше всякого другого».

Другая сестра прошептала только, опустив глаза и покраснев как маков цвет:

— Да, да, посетите нас поскорее, милый братец! — Мысли же ее гласили: «Кузен красивый мужчина, не понимаю, почему мать называет его глупым и пошлым и не выносит его. Когда он придет к нам, он непременно влюбится в меня, потому что я самая красивая девушка во всем Франкфурте. Я пойду за него, потому что хочу выйти замуж за богатого, чтобы спать до одиннадцати часов и носить такие же дорогие шали, как госпожа фон Лерснер».

Проезжавший мимо врач, заметив Перегринуса, остановил карету и крикнул, высунувшись из окна:

— Доброго утра, милейший Тис! У вас чудесный вид! Дай бог вам доброго здоровья. А если с вами что случится, вспомните обо мне, старом друге вашего покойного батюшки. Такого здоровяка я быстро поставлю на ноги! До свиданья! — А мысли были таковы: «Я уверен, что господин этот постоянно здоров только от скупости. Но у него такой бледный, расстроенный вид, мне кажется, у него что-то неладное с горлом. Ну, попадись он только в мои руки, не скоро он подымется опять с постели; поплатится он за свое упорное здоровье».

— Нижайшее вам почтение, господин Тис! — воскликнул вслед за тем шедший к нему навстречу старый купец. — А я все бегаю, прямо замучили дела! Как премудро вы поступаете, отказавшись от вашего дела, хотя с вашими способностями вы непременно бы удвоили богатство вашего достойного родителя. — А мысли гласили: «Если бы только этот простофиля занялся делами, он мигом бы проспекулировал все свое богатство. То-то была бы радость! Старый папаша, для которого не было лучшего удовольствия, как без пощады разорять честных людей, желавших поправить свои дела маленьким банкротством, в гробу бы перевернулся».

Много еще не менее разительных противоречий между словами и мыслями привелось наблюдать Перегринусу. Свои ответы он всегда сообразовывал с тем, что его собеседники думали, а не с тем, что они говорили, так что те сами уже не знали, что и подумать о Перегринусе, раз он так проникает в их мысли. В конце концов у господина Перегринуса голова кругом пошла от утомления. Он щелкнул пальцами, и стекло исчезло из зрачка его левого глаза.

Дома Перегринуса поразило престранное зрелище. Какой-то человек стоял посреди сеней и не отводя глаз смотрел в стекло странной формы на дверь комнаты господина Сваммера. А на двери радужными кругами играли зайчики и, собираясь в одну огненную пылающую точку, казалось, пронизывали дверь насквозь. Как только это случалось, из комнаты слышались глухие вздохи, прерываемые болезненными стонами.

К ужасу Перегринуса, ему почудилось, что он узнает голос Гамахеи.

— Что вам угодно? Что вы тут делаете? — обратился Перегринус к человеку, занимавшемуся в самом деле какими-то дьявольскими операциями, потому что все быстрее играли радужные круги, все пламеннее сливались в одну точку, пронизавшую дверь, все болезненнее раздавались из комнаты стоны.

— Ах, — сказал человек, складывая и поспешно припрятывая свои стекла, — ах, это вы, почтеннейший хозяин! Простите, дражайший господин Тис, что я произвожу здесь свои операции без вашего любезного разрешения. Я побывал у вас, чтобы его испросить. Однако добрейшая Алина сказала мне, что вы ушли, а дело мое здесь внизу не терпело ни малейшего отлагательства.

— Какое дело? — спросил Перегринус довольно грубо. — Какое дело здесь внизу не терпит ни малейшего отлагательства?

— Разве вы не знаете, — продолжал человек с отталкивающей усмешкой, — разве вы не знаете, достойнейший господин Тис, что от меня сбежала моя негодная племянница, Дертье Эльвердинк? Вы даже были задержаны как ее похититель, хотя и совершенно несправедливо, почему, если понадобится, я с большим удовольствием засвидетельствую вашу полную невиновность. Не к вам, а к господину Сваммердаму, бывшему когда-то моим другом, а теперь обратившемуся в моего врага, бежала вероломная Дертье. Я знаю, она сидит здесь в комнате, и одна — господин Сваммердам вышел. Проникнуть внутрь я не могу, потому что дверь крепко-накрепко заперта, а я слишком добродушный человек, чтобы прибегнуть к взлому. Вот я и позволил себе немножко помучить малютку моими оптическими пытками. Пусть она знает, что я ее господин и хозяин, какой бы там принцессой она себя ни воображала!

— Вы черт! — вскричал Перегринус в сильнейшей ярости. — Вы черт, милостивый государь, а не господин и хозяин прекрасной, небесной Гамахеи. Вон из моего дома! занимайтесь где вам угодно вашими сатанинскими операциями, а здесь вам не добиться удачи, об этом уж я позабочусь.

— Не горячитесь, — сказал Левенгук, — не горячитесь же, дражайший господин Тис, я человек совсем безобидный и никому не желаю зла. Вы и не подозреваете, за кого вы заступаетесь. Ведь это маленькое чудовище, маленький василиск — то существо, что сидит там в комнате в образе прелестнейшей женщины. Если ей уже решительно не нравилось житье у меня, скромного человека, пусть ее убежала бы даже, но зачем она, эта вероломная изменница, украла у меня драгоценнейшее мое сокровище, лучшего друга души моей, без которого я не могу жить, не могу существовать? Зачем похитила она у меня мастера-блоху? Вы не поймете, почтеннейший, что я разумею, но…

Тут мастер-блоха, спрыгнувший тем временем с жабо господина Перегринуса и занявший более надежное и удобное место в его галстуке, не смог удержаться, чтобы не разразиться тонким, язвительным смехом.

— А, — воскликнул Левенгук, вздрогнув как от внезапного испуга, — а! что это было! — возможно ли? — да, здесь, на этом самом месте! — позвольте-ка, почтеннейший господин Перегринус! — И Левенгук протянул руку, подошел вплотную к Перегринусу и намеревался уже схватиться за его галстук.

Но Перегринус ловко от него увернулся, крепко схватил его и потащил к входной двери, чтобы без дальнейших рассуждений вытолкать его вон. Как раз в тот момент, когда Перегринус и беспомощно барахтавшийся Левенгук находились у самой двери, она вдруг растворилась снаружи, и в сени ворвался Георг Пепуш, а за ним господин Сваммердам.

Чуть только Левенгук завидел своего врага Сваммердама, как, собрав последние силы, вырвался из рук Перегринуса, отскочил назад и загородил спиной дверь роковой комнаты, в которой сидела прекрасная пленница.

Увидев это, Сваммердам вытащил из кармана маленькую подзорную трубку, раздвинул ее во всю длину и стал наступать на врага, громко восклицая:

— Ну, потягаемся, проклятый, если у тебя хватит смелости!

Левенгук проворно выхватил такой же инструмент, так же его раздвинул и закричал:

— Что ж, выходи, я готов, сейчас почувствуешь мою силу!

Тут оба они приставили подзорные трубки к глазам и яростно напали друг на друга, нанося убийственные удары, причем посредством сдвигания и раздвигания они то сокращали, то удлиняли свое оружие. Они делали финты, парады, вольты — короче говоря, применяли все приемы фехтовального искусства и приходили все в больший и больший азарт. Получивший удар пронзительно вскрикивал, подскакивал и делал самые удивительные прыжки, антраша, пируэты, точно лучший солист парижского балета, пока противник не приводил его в оцепенение, устремив на него укороченную трубку. Получал удар этот последний, и с ним повторялась та же история. Так обменивались они дикими прыжками, сумасшедшими ужимками, бешеными криками; пот катил градом с их лбов, налившиеся кровью глаза вылезли из орбит, и так как, кроме их обоюдного взглядывания друг на друга через подзорные трубки, нельзя было заметить никакой другой причины их виттовой пляски, то их можно было принять за бесноватых, выскочивших из дома умалишенных. Впрочем, вся эта сцена была презабавна.

Господину Сваммердаму наконец удалось-таки оттеснить злого Левенгука с его позиции перед дверью, которую он отстаивал с необычным упорством, и перенести борьбу в глубину сеней. Тут Георг Пепуш улучил момент, толкнул освободившуюся дверь, которая вовсе даже не была заперта ни на замок, ни на задвижку, и проскользнул в комнату. Но он сейчас же выскочил оттуда назад с криком: «Она бежала — она бежала!» — и с быстротой молнии бросился вон из дома. Тем временем оба противника, Левенгук и Сваммердам, тяжко поразили друг друга, ибо оба они прыгали и танцевали самым бешеным образом, сопровождая все это воем и криками, какие вряд ли уступали воплям грешников в аду.

Перегринус положительно не знал, что предпринять, чтобы разнять разъяренных врагов и тем положить конец всему зрелищу, столь же смешному, сколь и ужасному. Наконец оба они, заметив, что дверь в комнату растворена настежь, забыли и битву и боль свою, спрятали гибельное оружие и устремились в комнату.

Сердце так и упало у господина Перегринуса Тиса, когда он сообразил, что красавица ускользнула из дома, и он стал проклинать отвратительного Левенгука. Тут послышался вдруг на лестнице голос Алины. Она громко смеялась и приговаривала: «Чего только не случается! Ну и чудеса! — да кто ж бы это мог и подумать!»

— Что такое, — спросил Перегринус растерянно, — что такое опять за чудеса?

— О милый мой господин Тис, — закричала ему старуха, — идите же скорее наверх, скорее в вашу комнату!

Когда же старуха, лукаво хихикая, отворила ему дверь его комнаты и он вошел в нее, о чудо из чудес! — ему навстречу порхнула прелестная Дертье Эльвердинк, одетая в то самое обольстительное платье из серебряной тафты, в каком он видел ее в тот раз у господина Сваммера.

— Наконец-то, наконец-то я снова вижу тебя, мой сладостный друг, — прошептала малютка и прижалась к Перегринусу так близко, что, несмотря на свои добрые намерения, он не мог не обнять ее с величайшей нежностью. В глазах у него помутилось от любовного восторга и счастия.

Нередко, однако, случается, что человек в высшем упоении несказанного блаженства наткнется носом на что-нибудь твердое и, пробужденный земною болью, низвергнется из области потусторонних грез сразу в посюстороннюю обыденность. Так было и с господином Перегринусом. А именно, склонившись к Дертье, чтобы поцеловать ее сахарные уста, он ужасно ушиб свой, весьма почтенных размеров, нос о блестящую бриллиантовую диадему, которую малютка носила в своих черных кудрях. Боль от удара об острые граненые камни настолько отрезвила его, что он смог обратить внимание на диадему. Диадема же напомнила ему о принцессе Гамахее и обо всем, что рассказал ему мастер-блоха об этом обольстительном существе. Он рассудил, что принцесса, дочь могущественного короля, никоим образом не может придавать ценность его любви и что все ее любовное к нему отношение самый лицемерный обман, рассчитанный на то, чтобы предательски вновь завладеть волшебной блохой. От этого рассуждения кровь заледенела у него в жилах, и если его любовный пламень не совсем потух, то все-таки значительно поостыл.

Перегринус легонько высвободился из любовных объятий малютки и тихо заговорил, потупив глаза:

— Ах, боже мой! Да ведь вы дочь могущественного короля Секакиса, прекрасная, великолепная, дивная принцесса Гамахея! Простите, принцесса, что, будучи не в силах побороть охватившее меня чувство, я поступил так глупо, так безумно. Но вы сами, ваша светлость…

— Что, — перебила Перегринуса Дертье Эльвердинк, — что говоришь ты, мой милый друг? Я — дочь могущественного короля? Я — принцесса? Но я ведь твоя Алина, которая будет любить тебя до безумия, если ты — но что же это со мной? Алина, королева Голконды? она ведь давно уже у тебя; я говорила с ней. Такая добрая, милая женщина, только вот состарилась и уж далеко не так хороша, как во время своей свадьбы с французским генералом! Увы! верно, я не настоящая, верно, я никогда не царствовала в Голконде? Увы мне!

И малютка закрыла глаза и зашаталась. Перегринус перенес ее на софу.

— Гамахея, — продолжала она говорить, точно сомнамбула, — Гамахея, сказал ты? Гамахея, дочь короля Секакиса? Да, я вспоминаю себя в Фамагусте! — я была, собственно, чудным тюльпаном — но нет, уже тогда я чувствовала в груди моей и страстное томление и любовь — довольно, довольно об этом!

Малютка умолкла — казалось, она совсем засыпала. Перегринус отважился на опасное дело — уложить ее поудобнее. Но, чуть только он бережно обнял красотку, как больно уколол палец о не замеченную им булавку.

По привычке прищелкнул он большим пальцем. А мастер-блоха принял это за условный знак и мигом вставил микроскопическое стекло ему в зрачок.

Как и всегда, Перегринус увидел за роговой оболочкой глаз странное сплетение нервов и жилок, уходивших в самую глубь мозга. Но в этом сплетении извивались еще блестящие серебряные нити, в добрую сотню раз более тонкие, чем нити самой тончайшей паутины. Они казались бесконечными, ибо тянулись из мозга в какую-то область, недоступную созерцанию даже микроскопического глаза, и, будучи, быть может, мыслями высшего порядка, вносили полную путаницу в мысли более простые и уловимые. Перегринус видел пестрые цветы, принимавшие облик людей, видел людей, растворявшихся в земле и затем выглядывавших из нее в виде блестящих камней и металлов. А среди них двигались разные причудливого вида звери, бесконечное число раз менявшие свой образ и говорившие на диковинных языках. Ни одно явление не согласовалось с другими, и в жалостных, раздирающих душу стонах, оглашавших воздух, казалось, находил свое выражение диссонанс явлений. Но это именно разногласие придавало только еще большую прелесть глубокой основной гармонии, победоносно прорывавшейся наружу вечной, несказанной радостью и объединявшей все то, что казалось раздвоенным.

— Не заблуждайтесь, — шептал мастер-блоха, — не заблуждайтесь, добрейший господин Перегринус, то, что вы сейчас созерцаете, это — сонные мысли. Может быть, за ними и кроется нечто большее, но теперь не время заниматься дальнейшим исследованием. Разбудите только обольстительную малютку, назвав ее настоящим именем, и расспрашивайте ее, о чем вам угодно.

Малютка носила разные имена, и потому легко представить, что Перегринусу трудно было найти настоящее. Недолго думая, однако, он воскликнул:

— Дертье Эльвердинк! Милая, прелестная девушка. Неужели это не обман? Возможно ли, что ты действительно меня любишь?

В то же мгновение малютка пробудилась от своих сонных грез, открыла глазки и, устремив на Перегринуса сияющий взгляд, заговорила:

— Да может ли быть в том какое-нибудь сомнение, мой Перегринус? Разве решится девушка на то, на что я решилась, если любовь не пылает в ее груди? Перегринус, я люблю тебя, как никого другого на свете, и если ты хочешь быть моим, то и я — твоя всем сердцем и душою и останусь у тебя потому только, что не могу расстаться с тобою, а вовсе не по той причине, что хочу избавиться от тирании дяди.

Серебряные нити исчезли, и пришедшие в порядок мысли были таковы: «Как же это случилось? Сперва я прикидывалась, что люблю его, только для того, чтобы вернуть себе и Левенгуку мастера-блоху, а теперь я в самом деле его полюбила. Я попалась в собственные сети. Я больше уже не думаю о мастере-блохе; мне хотелось бы вечно принадлежать этому человеку, который, оказывается, мне милее всех, кого я до сих пор встречала».

Можно себе представить, какой восторг воспламенили эти мысли в душе Перегринуса. Он упал на колени перед прелестницей, стал осыпать ее ручки горячими поцелуями, называл ее своим блаженством, своим счастьем, своим божеством.

— Ну, — шептала малютка, тихо привлекая его к себе, — ну, мой милый, мой дорогой, теперь ты, конечно, не откажешь мне в моей просьбе, от исполнения которой зависит все спокойствие, мало того — вся жизнь твоей любимой.

— Требуй, — отвечал Перегринус, нежно обнимая малютку, — требуй всего, что ты хочешь, жизнь моя, малейшее твое желание — для меня закон. Все, что только есть у меня самого дорогого, все я с радостью принесу в жертву твоей любви.

«Увы мне, — прошептал мастер-блоха. — Кто бы подумал, что коварная победит. Я погиб!»

— Слушай же, — продолжала малютка, ответив пламенными поцелуями на горячие поцелуи Перегринуса, которые он запечатлел на ее губах, — слушай же, я знаю, каким образом…

Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вошел господин Георг Пепуш.

— Цехерит! — вскричала малютка в отчаянии и без чувств упала на софу.

Чертополох же Цехерит кинулся к принцессе Гамахее, схватил ее на руки и с быстротою молнии выбежал с нею из комнаты.

На этот раз мастер-блоха был спасен.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ ПЯТОЕ

Весьма примечательное ведение следствия и дальнейшее мудрое и рассудительное поведение господина тайного советника Кнаррпанти. — Мысли молодых поэтов-»энтузиастов» и дам-писательниц. — Размышления Перегринуса о своей жизни и ученость и рассудительность мастера-блохи. — Редкая добродетель и стойкость господина Тиса. — Неожиданный исход опасной и трагической сцены.

Благосклонный читатель, верно, помнит, что бумаги господина Перегринуса Тиса были конфискованы для следствия по делу о преступлении, которое вовсе не было совершено. Как депутат совета, так и тайный советник Кнаррпанти внимательно перечли все записки, все письма, даже все мелкие заметки (не исключая списков белья для стирки и кухонных счетов), находившиеся в бумагах Перегринуса, но пришли в своем обследовании к совершенно противоположным заключениям.

А именно, депутат доказывал, что в бумагах этих не содержалось ни одного слова, которое могло бы иметь хоть какое-нибудь отношение к преступлению, вменявшемуся в вину Перегринуса. Напротив, зоркое соколиное око господина тайного советника Кнаррпанти обнаружило много такого в бумагах господина Перегринуса Тиса, что выставляло его человеком в высокой степени опасным. Когда-то в ранней своей юности Перегринус вел дневник; в дневнике же этом имелось множество компрометирующих заметок, которые в отношении похищения молодых женщин не только бросали крайне невыгодный свет на его образ мыслей, но и ясно указывали, что он уже не раз совершал такого рода преступления.

Так, в одном месте значилось: «Есть что-то высокое и прекрасное в этом Похищении». Далее: «Но ту я похитил, что краше всех!» Далее: «Я похитил у него эту Марианну, эту Филину, эту Миньону!» Далее: «Я люблю эти похищения». Далее: «Юлию во что бы то ни стало должно было похитить, и это действительно случилось, так как я заставил замаскированных людей напасть на нее и утащить во время одинокой прогулки в лесу». Кроме этих решающего значения мест, в дневнике нашлось также письмо приятеля с весьма компрометирующей фразой: «Я просил бы тебя похитить у него Фридерику, как и где ты только сможешь».

Все приведенные выражения, равно как и добрая сотня других фраз, где встречались слова: похищение, похитить, похитил, — мудрый Кнаррпанти не только подчеркнул красным карандашом, но и переписал, сведя их воедино, на особый лист бумаги, что имело вид весьма эффектный. Последней работой тайный надворный советник был особенно удовлетворен.

— Взгляните-ка сюда, — сказал Кнаррпанти депутату совета, — взгляните-ка сюда, почтеннейший коллега, ну, разве я был не прав? Этот Перегринус Тис — ужасный, отвратительный человек, прямо-таки настоящий донжуан. Кто знает, где искать теперь всех жертв его похоти, этих несчастных Марианну, Филину и как бы там они ни назывались. Настало крайнее время пресечь его бесчинства, иначе этот опасный человек своими похищениями повергнет в плач и горе весь благословенный град Франкфурт. Какая чудовищная картина преступлений вырисовывается уже по этим его собственным признаниям! Взгляните хотя бы на это место, дражайший коллега, и судите сами, что за ужасные замыслы таит этот Перегринус.

Место дневника, на которое мудрый тайный надворный советник Кнаррпанти обратил внимание депутата совета, гласило: «Сегодня я был, к сожалению, в убийственном настроении». Слова «в убийственном» были трижды подчеркнуты, и Кнаррпанти полагал, что речь здесь идет о человеке с преступными намерениями, который сожалеет, что сегодня ему не удалось совершить убийство.

Депутат вторично высказал свое мнение, что в бумагах господина Перегринуса Тиса все-таки нет ни малейшего намека на какое-нибудь преступление. Кнаррпанти весьма недоверчиво покачал головой, и тогда депутат попросил его еще раз выслушать все те места, которые тот сам выделил как подозрительные, но уже в более точном и полном контексте.

Благосклонный читатель сейчас сам убедится в высокой проницательности Кнаррпанти.

Депутат открыл компрометирующий дневник и прочел: «Сегодня в двадцатый раз смотрел я Моцартову оперу «Похищение из сераля», и все с тем же восторгом. Есть что-то высокое и прекрасное в этом Похищении «. Далее:

Фиалки, вы милы

Мне все до единой,

Но ту я похитил,

Что краше других.

Далее: «Я похитил у него эту Марианну, эту Филину, эту Миньону , ибо он уж очень погрузился в эти образы, фантазировал о старом арфисте и ссорился с Ярно. Вильгельм Мейстер — не книга для тех, кто только что оправился от тяжелой нервной болезни». Далее: «Похищение Юнгера — отличная комедия. Я люблю эти похищения , потому что они придают особую жизнь интриге». Далее: «Недостаточно обдуманный план поставил меня в тупик. Юлию во что бы то ни стало должно было похитить, и это действительно случилось, так как я заставил замаскированных людей напасть на нее и утащить во время одинокой прогулки в лесу . Я необычайно радовался этой новой идее, которую я развил с достаточной обстоятельностью. Вообще эта трагедия была презабавная пачкотня вдохновенного мальчика, и я жалею, что бросил ее в огонь». Письмо было таково: «Как часто ты видаешь Фридерику в обществе, ты, счастливец! Наверное, Мориц никого не подпускает и завладевает всем ее вниманием. Не будь ты таким робким и таким женоненавистником, я бы просил тебя похитить у него Фридерику, как и где только сможешь «.

Кнаррпанти, однако, стоял на своем. Он утверждал, что и контекст ничуть не меняет дела, ибо в том и заключается особливая хитрость преступника: он так затемняет смысл фразы, что на первый взгляд она может показаться совершенно безразличной и даже невинной. В виде особого доказательства такой хитрости глубокомысленный Кнаррпанти обратил внимание депутата на один стих, встретившийся в бумагах Перегринуса, в котором шла речь о постоянных ухищрениях судьбы. И немало гордился Кнаррпанти тою проницательностью, с которой он тотчас же распознал, что слово «похищение» в этом стихе изменено, чтобы отвлечь от него внимание и подозрение.

Совет все-таки не пожелал входить в дальнейшее обсуждение дела об обвиняемом Перегринусе Тисе, и правоведы применили к данному случаю одно выражение, которое уже потому здесь будет уместно привести, что оно чудно выделяется в сказке о повелителе блох, и если главным и существенным украшением сказки является чудесное, то и чудное, как приятный завиток, не следует устранять из нее. Они (то есть правоведы) изрекли, что в обвинительном акте не хватает одного, именно corpus delicti ²; но мудрый советник Кнаррпанти продолжал твердо стоять на своем, говоря, что плевать ему на delictum, иметь бы только в руках самое corpus ³, ибо corpus и есть опаснейший похититель и убийца, господин Перегринус Тис. Издатель просит тех из своих благосклонных читателей, кои незнакомы с юриспруденцией, особенно же каждую из своих прекрасных читательниц, обратиться за разъяснением этого места к какому-нибудь юному правоведу. Сей правовед тотчас же приосанится и начнет: «В правоведении именуется…» — и т. д.

Достаточным поводом для допроса господина Перегринуса Тиса депутат считал только лишь ночное происшествие, о котором дали показания свидетели.

Перегринус попал в немалое затруднение, когда депутат стал допрашивать его относительно того, как было дело. Он чувствовал, что ежели он ни в чем решительно не отступит от истины, то весь рассказ его именно потому и покажется лживым или по меньшей мере в высшей степени неправдоподобным. Он почел поэтому за самое благоразумное обо всем умолчать и построил свою защиту на том, что, покуда не установлен самый факт преступления, в котором его обвиняют, он не считает нужным давать объяснения по поводу тех или иных происшествий в своей жизни. Это заявление обвиняемого привело Кнаррпанти в полный восторг, как подтверждающее все его подозрения.

Он довольно-таки откровенно высказал депутату, что тот не умеет как следует взяться за дело, депутат же был достаточно умен и понял, что если поручить вести допрос самому Кнаррпанти, то Перегринусу это не только не повредит, но скорее даже решит все дело в его пользу.

Проницательный Кнаррпанти имел наготове не меньше сотни вопросов, которыми он атаковал Перегринуса и на которые действительно часто нелегко было ответить. Преимущественно они были направлены на то, чтобы выведать, о чем думал Перегринус как вообще всю свою жизнь, так, в частности, при тех или других обстоятельствах, например при записывании подозрительных слов в свой дневник.

Думание, полагал Кнаррпанти, уже само по себе, как таковое, есть опасная операция, а думание опасных людей тем более опасно. Далее задавал он и такие лукавые вопросы, как, например, кто был тот пожилой человек в синем сюртуке и с коротко остриженными волосами, с которым он двадцать четвертого марта прошлого года за обеденным столом договорился о лучшем способе приготовления рейнской лососины? Далее: не очевидно ли для него самого, что все таинственные места в его бумагах справедливо возбуждают подозрение, ибо все то, что им было оставлено незаписанным, могло содержать много еще более подозрительных вещей и даже полное сознание в содеянном преступлении?

Такой способ ведения допроса, да и собственная персона тайного советника Кнаррпанти показались Перегринусу столь странными, что его охватило любопытство узнать подлинные мысли этого хитрейшего крючка.

Он щелкнул пальцами, и послушный мастер-блоха мигом вставил в зрачок ему микроскопическое стекло.

Мысли Кнаррпанти гласили приблизительно следующее: «У меня и в мыслях не было, что молодой человек похитил, даже мог похитить нашу принцессу, которая уже несколько лет как удрала с бродячим комедиантом. Но мне нельзя было упускать случай поднять шум для восстановления своей репутации. Мой государь стал проявлять ко мне равнодушие, и при дворе уже называли меня скучным фантазером и даже частенько находили глупым и пошлым, а между тем никто еще не превзошел меня ни умом, ни вкусом, никто не знает, как я, всех тех маленьких услуг, которыми приобретают милость у государя. Не помогал ли я лично княжескому камердинеру при церемонии чистки сапог? И тут как небесный дар свалилась эта история с похищением. Своим донесением о том, что я напал на след бежавшей принцессы, я сразу вернул себе положение, которое было уже потерял. Опять уже находят меня умным, мудрым, ловким, а главное, столь преданным государю, что присваивают мне имя опоры государства, на которой покоится всеобщее благоденствие.

Из этой канители не выйдет ровно ничего, да и не может выйти, так как подлинно случившееся похищение не удастся приписать этому господину, но это не играет никакой роли. Именно поэтому я и помучаю сейчас молодчика таким перекрестным допросом, как один только я умею. Ибо чем больше я тут постараюсь, тем выше будет и похвала мне за проявленные мною интерес к делу и ревность ко благу моего государя. Мне бы только добиться, чтобы молодчик растерялся, и выжать из него несколько заносчивых ответов. Тогда я жирно подчеркну их красным карандашом, присовокуплю соответственные примечания и представлю в таком двусмысленном свете нашего молодца, что все только рты разинут. А отсюда подымется дух ненависти, который навлечет на его голову всякие беды и восстановит против него даже таких беспристрастных, спокойных людей, как этот господин депутат. Да здравствует искусство бросать черную тень на самые безобидные вещи! Таким даром наделила меня природа, и в силу его я разделываюсь с моими врагами, а сам продолжаю благоденствовать. Меня потешает, что совет диву дается на мое рвение к раскрытию всей истины, тогда как я думаю только о себе и рассматриваю все дело как средство усилить свое влияние при дворе и получить возможно больше и похвал и денег. Пусть даже ничего из этого не выйдет, и все-таки никто не скажет, что мое усердие пропало даром, а скорее уж найдут, что я был прав, приняв все меры к тому, чтобы помешать этому плуту Перегринусу Тису впоследствии действительно похитить уже похищенную принцессу».

Естественно, что Перегринус, прозрев таким образом мысли великолепного тайного советника, сумел сохранить надлежащее самообладание и, вместо того чтобы растеряться, чего так добивался Кнаррпанти, своими находчивыми ответами посрамил все его остроумие.

Депутат совета был, кажется, весьма тем порадован. И после того как Кнаррпанти закончил свой нескончаемый допрос — главным образом потому, что ему не хватило дыхания, — Перегринус, безо всякого к тому понуждения, в немногих словах рассказал депутату о том, что молодая дама, которую он принес к себе в дом в ту рождественскую ночь по ее же настоятельной просьбе, была не кто иная, как племянница оптического мастера Левенгука, по имени Дертье Эльвердинк, и что ныне она находится у своего крестного отца, господина Сваммера, снимающего квартиру в его доме.

Показание признали соответствующим истине, и на этом достопримечательное дело о похищении было закончено.

Кнаррпанти, правда, настаивал на дальнейшем допросе и зачитал совету весь свой остроумнейший протокол, но это образцовое произведение вызвало общий громкий смех. Вслед за тем совет также постановил предложить господину тайному надворному советнику Кнаррпанти оставить Франкфурт и лично передать своему государю достопримечательнейший протокол всего дела как достойный результат усердия и как доказательство его проницательности и служебного рвения. Необычайный процесс о похищении стал предметом общих разговоров по всему городу, и Кнаррпанти не мог не обратить внимания, к немалой своей досаде, что при встрече с ним прохожие, в знак своего нескрываемого отвращения, зажимали носы, если же он садился за общий стол в гостинице, его соседи немедленно покидали свои места. Скоро он убрался вон из города. Так пришлось Кнаррпанти со стыдом и срамом очистить то поле битвы, на котором он надеялся пожать лавры.

Нужно сказать, что рассказанные на последних страницах события заняли в действительности немало дней, ибо ясно, что Кнаррпанти не смог бы в короткий срок написать объемистый фолиант. А фолиантом смело можно было назвать его достопримечательный протокол за его почтенные размеры. Ежедневные приставания Кнаррпанти и все его глупейшее, самоуверенное поведение возбудили глубокое негодование в Перегринусе; недовольство его усугублялось еще тем, что он пребывал в полной неизвестности относительно судьбы своей красавицы.

Как было сообщено благосклонному читателю в конце четвертого приключения, Георг Пепуш с молниеносной быстротой похитил малютку из объятий влюбленного Перегринуса, остолбеневшего от изумления и ужаса.

Когда Перегринус пришел наконец в себя, вскочил и бросился вдогонку за разбойником, в доме уже была мертвая тишина. На повторный громкий его зов старая Алина притащилась, шлепая туфлями, из отдаленной комнаты и стала уверять, что ничего не слыхала и не видала.

Потеря Дертье довела Перегринуса почти до исступления. Но мастер-блоха нашел для него слова утешения. «Вы еще даже не знаете, — произнес он тоном, который мог бы ободрить и самого безутешного, — вы еще даже не знаете, дорогой мой господин Перегринус Тис, действительно ли Дертье Эльвердинк покинула ваш дом. Насколько я понимаю в этих делах, она должна быть совсем неподалеку; своим чутьем я угадываю ее близость. Но если только вы доверяете моей дружбе, послушайтесь моего совета: предоставьте Дертье ее судьбе. Поверьте мне, эта крошка — существо в высшей степени непостоянное: может статься, что она и полюбила вас сейчас, как вы изволили мне доложить, но надолго ли? И вас это неминуемо повергнет в такую тоску и печаль, что вам грозит потерять рассудок, как это случилось с чертополохом Цехеритом. Еще раз говорю вам, оставьте ваше затворничество. Вам же самому будет тогда гораздо лучше. Много ли девушек видели вы на своем веку, что считаете Дертье такой красавицей, какой и свет не производил; вы думаете, что только Дертье может любить вас, а обращались ли вы до сих пор к какой-нибудь женщине со словами любви? Ступайте, ступайте в свет, Перегринус, опыт убедит вас, что мир не так плох, как вам кажется. Вы красивый, статный мужчина, и не будь я мастер-блоха, со всем присушим мне умом и проницательностью, если ошибусь, говоря, что вам еще улыбнется счастье любви совсем по-иному, чем вы сейчас можете предполагать».

Перегринус уже проложил себе дорогу тем, что побывал на публичном гулянье, и теперь ему было не так трудно решиться на посещения общества, коего он раньше избегал. Мастер-блоха оказывал ему при этом большие услуги своим микроскопическим стеклом, и Перегринус завел в это время дневник, занося в него те удивительнейшие и забавнейшие контрасты между словами и мыслями, которые наблюдал ежедневно. Быть может, издатель необычайной сказки, именующейся «Повелитель блох», найдет впоследствии случай опубликовать многие достопримечательные места этого дневника; но здесь это задержало бы повествование и потому было бы неприятно благосклонному читателю. Можно сказать только одно, что многие изречения с относящимися к ним мыслями сделались стереотипными. Так, например, фразе: «Не откажите мне в вашем совете» — соответствовала мысль: «Он достаточно глуп, думая, что мне действительно нужен его совет в деле, которое мною уже решено, но это льстит ему!»; «Я совершенно полагаюсь на вас!» — «Я давно знаю, что ты прохвост» и т. д. Наконец, нужно еще заметить, что многие при его микроскопических наблюдениях повергали Перегринуса в немалое затруднение. То были, например, молодые люди, которые от всего приходили в величайший энтузиазм и разливались кипучим потоком самого пышного красноречия. Среди них красивее и мудренее всего выражались молодые поэты, преисполненные фантазии и гениальности и обожаемые преимущественно дамами. В одном ряду с ними стояли женщины-писательницы, которые, как говорится, хозяйничали, будто у себя дома, в самых что ни на есть глубинах бытия, во всех тончайших философских проблемах и отношениях социальной жизни и рассуждали обо всем этом в таких эффектных выражениях, точно произносили воскресную проповедь. Если Перегринусу показалось удивительным, что серебряные нити уходили из мозга Гамахеи в какую-то неисследованную область, то не менее его поразило и то, что открылось ему в мозгу у этих людей. Он увидел и у них странное переплетение жилок и нервов, но тут же заметил, что как раз при самых красноречивых разглагольствованиях их об искусстве, науке, вообще о высших вопросах жизни, эти нервные нити не только не проникали в глубь мозга, но, напротив, развивались в обратном направлении, так что не могло быть и речи о ясном распознании их мыслей. Он сообщил это свое наблюдение мастеру-блохе, сидевшему, по обыкновению, в складке его галстука. Мастер-блоха выразил мнение, что принимаемое Перегринусом за мысли были вовсе не мысли, а только слова, тщетно старавшиеся стать мыслями.

Многое забавляло и веселило господина Перегринуса Тиса в обществе, а между тем и его верный спутник, мастер-блоха, немало посбавил своей прежней серьезности и выказал себя лукавым маленьким сластолюбцем, своего рода aimable rou ⁴. Он не мог видеть ни одной стройной женской шейки, ни одного белого затылка, чтобы при первом удобном случае не перепрыгнуть из своего укромного уголка на соблазнительное местечко, где он умел замечательно ловко ускользать от преследования тоненьких пальчиков. Маневр этот имел двоякую цель. Во-первых, он сам находил в этом наслаждение, а затем хотел привлечь и взор Перегринуса на прелести, которые могли бы затмить образ Дертье. Впрочем, все это были, казалось, напрасные старания, ибо ни одну из дам, к которым Перегринус приближался теперь без всякой робости и с полной непринужденностью, не находил он равной по красоте и привлекательности своей маленькой принцессе. Всего же более укрепляло его любовь к малютке то обстоятельство, что ни у кого другого он не встречал такого полного согласования слов и мыслей в свою пользу, как у нее. Ему казалось, что он никогда не сможет ее забыть, и откровенно это высказывал. И это немало беспокоило мастера-блоху.

Однажды Перегринус заметил, что старая Алина чему-то лукаво посмеивается, чаще обыкновенного нюхает табак, покашливает, бормочет что-то невнятное — короче, всем своим поведением показывает, что у нее есть что-то такое на сердце, что очень бы хотелось ей разболтать. При этом на все, кстати и некстати, у нее был только один ответ: «Да! — как знать, подождем — увидим!»

— Ну, полно же, — вскричал наконец, потеряв терпение, Перегринус, — ну, полно же, Алина, скажи лучше прямо, что случилось, чем ходить вокруг да около с таинственными минами.

— Ах! — воскликнула старуха, сжимая свои костлявые кулаки. — Ах, наша-то миленькая, хорошенькая сахарная куколка, ах она ненаглядная!

— О ком ты говоришь? — досадливо перебил Перегринус старуху.

— Ай, ай, ай, — продолжала старуха, ухмыляясь, — ай, ай, ай, да о ком же мне говорить-то, господин Тис, как не о нашей милой принцессе, как не о вашей милой невесте, что там внизу у господина Сваммера.

— Несчастная, — возопил Перегринус, — несчастная, она — здесь, здесь в доме, и ты лишь теперь говоришь мне о том?

— Да где же еще, — возразила старуха, нимало не теряя своего безмятежного спокойствия, — да где же еще и быть принцессе, как не здесь, где она обрела свою мать.

— Как! — вскричал Перегринус. — Как! что говоришь ты, Алина?

— Да, — сказала старуха, высоко подняв голову, — да, Алина, это мое настоящее имя, и кто знает, что еще не замедлит открыться перед вашей свадьбой.

Не обращая ни малейшего внимания на нетерпение Перегринуса, заклинавшего ее всеми святыми говорить, продолжать свой рассказ, старуха преспокойно уселась в кресло, вытащила табакерку, взяла добрую понюшку табаку и затем принялась обстоятельно и многоречиво доказывать ему, что нет большего и вреднейшего порока, чем нетерпение.

— Спокойствие, — говорила она, — спокойствие, сыночек, тебе нужнее всего, иначе тебе грозит опасность все потерять в то самое мгновение, когда думаешь, что всего уже достиг. Прежде чем ты услышишь от меня хоть одно словечко, ты должен усесться вон там, как послушное дитя, и ни одним словом не перебивать моего рассказа.

Что оставалось Перегринусу, как не повиноваться старухе, которая, как только Перегринус уселся, поведала ему немало диковинных и невероятных вещей.

По рассказу старухи, оба почтенных господина, Сваммердам и Левенгук, продолжали свою драку и в комнате, причем ужасно шумели и бесновались. Потом вдруг все стихло, только глухое стенание возбудило опасения старухи, не ранен ли кто-нибудь из них насмерть. Любопытствуя, она стала смотреть в замочную скважину и увидела совсем не то, что ожидала. Сваммердам и Левенгук схватили Георга Пепуша и терли и давили его своими кулаками так, что он становился все тоньше, причем он-то и издавал те стенания, что донеслись до старухи. Когда наконец Пепуш стал тонок, как стебель чертополоха, они попытались просунуть его сквозь замочную скважину. Уже половина тела бедного Пепуша перевесилась в сени, когда старуха в ужасе стремглав бросилась прочь от двери. Вскоре затем старухе послышался громкий раскатистый смех, и она увидела, как оба мага самым мирным образом выводили из дома Пепуша в его натуральном виде. В дверях комнаты стояла прекрасная Дертье и звала к себе старуху. Она собиралась принарядиться, и ей нужна была помощь старухи.

Старуха не могла достаточно наговориться о великом изобилии платьев — одно другого лучше и богаче, — которые малютка вытащила из разных старых шкафов и показывала ей. А такими драгоценностями, как были у малютки, по уверениям старухи, могла обладать только какая-нибудь индийская принцесса; еще и сейчас у нее глаза болят от ослепительного их блеска.

Старуха рассказала дальше, как они болтали о том о сем во время одевания, как она вспомнила покойного господина Тиса, прежнюю веселую жизнь в доме и как, наконец, дошла и до своих усопших родственников.

— Вы знаете, — говорила старуха, — вы знаете, милый господин Тис, что я никого так не почитаю, как мою покойную тетушку, жену набойщика. Она бывала в Майнце и, кажется, даже в Индии и умела молиться и петь по-французски. Если я и обязана тетушке нехристианским именем Алины, то я охотно прощаю это покойнице, потому что зато от нее одной научилась я тонкому обращению, галантерейности и светскому красноречию. Когда я довольно уже порассказала о тетушке, малютка принцесса стала спрашивать о моих родителях, о дедушке и бабушке и так все дальше и дальше, о всей моей родословной. Я открыла ей всю свою душу, рассказала ей без утайки, что моя мать почти не уступала мне в красоте, хотя я и превосхожу ее в отношении носа, который я унаследовала от отца, притом именно такой формы, какая была в его роду с незапамятных времен. Затем я стала рассказывать ей, как на храмовом празднике танцевала национальный танец с сержантом Хеберпипом и как надела небесно-голубые чулки с красными стрелками. Что говорить! все мы люди слабые, грешные. Но тут, господин Тис, если бы вы только видели сами, как маленькая принцесса, которая сперва все хихикала и подсмеивалась, становилась все тише и тише и уставилась на меня такими странными глазами, что мне стало совсем как-то не по себе. И, подумайте, господин Тис, я и оглянуться не успела, как малютка принцесса падает передо мной на колени и хочет непременно поцеловать мою руку и восклицает: «Да, это ты, только теперь узнаю я тебя, да, это ты сама!» Когда же я в полном изумлении спросила, что это должно означать…

Тут старуха остановилась и, когда Перегринус стал ее упрашивать продолжать рассказ, взяла с невозмутимым спокойствием добрую понюшку табаку и сказала:

— В свое время узнаешь, сынок, что случилось дальше. Всему свое время и свой час!

Перегринус принялся еще настойчивее от нее требовать, чтобы она сказала ему все, но вдруг она разразилась громким хохотом. Перегринус напомнил ей, насупившись довольно сурово, что его комната не место для дурацких шуток. Но старуха, подперши бока руками, казалось, готова была задохнуться от смеха. Огненно-красный цвет ее лица приобрел приятный оттенок темно-вишневого, и Перегринус намеревался уже плеснуть ей в лицо полный стакан воды, как она пришла в себя и смогла продолжать свою речь.

— Да можно ли, — сказала она, — да можно ли не смеяться над этой маленькой дурочкой! Нет, другой такой любви больше не сыскать на земле! Подумайте только, господин Тис. — И старуха снова расхохоталась, а терпение Перегринуса готово было лопнуть. Наконец он добился от нее с трудом, что маленькая принцесса помешалась на мысли, будто он, господин Перегринус Тис, во что бы то ни стало хочет жениться на старухе и потому она, старуха, должна ей дать торжественное обещание, что откажет ему.

Перегринусу показалось, точно он запутался в какой-то чертовщине, и ему стало до того не по себе, что даже сама старая почтенная Алина представилась ему каким-то призраком, от которого нужно бежать как можно скорее. Но старуха не пустила его, говоря, что ей нужно немедленно доверить ему нечто, касающееся маленькой принцессы.

— Теперь несомненно, — сказала она серьезно, — теперь несомненно, что над вами, милый мой господин Перегринус, взошла прекрасная, светлая звезда счастья, и уже ваше дело не потерять милости этой звезды. Когда я стала уверять крошку, что вы безумно влюблены в нее и далеки от всякой мысли на мне жениться, она сказала, что не поверит тому и не отдаст вам своей руки до тех пор, пока вы не исполните одного ее желания, которое давно уже затаила она в глубине сердца. Малютка утверждает, будто вы приютили у себя маленького хорошенького негритенка, ее слугу, сбежавшего от нее; я было стала ей возражать, но она утверждает, что мальчишка до того мал, что может поместиться в ореховой скорлупе. Вот этого-то негритенка…

— Этому не бывать, — вскричал Перегринус, давно уже догадавшийся, куда клонилась речь Алины, и стремительно бросился вон из комнаты и из дому.

По старому, традиционному обычаю герой повести в случае сильного душевного волнения должен бежать в лес или по меньшей мере в уединенную рощицу. Обычай этот потому хорош, что он господствует и в действительной жизни. Таким-то вот образом и господин Перегринус Тис, покинув свой дом на Конной площади, бежал без передышки все вперед, пока, оставив за собой город, не достиг близлежащей рощи. Далее, ни в одной роще романтической повести не должно быть недостатка ни в шелесте листвы, ни во вздохах и шепоте вечернего ветерка, ни в журчании ручья и т. д., а потому, само собой разумеется, Перегринус нашел все это в своем убежище. Присев на поросший мхом камень, до половины погруженный в зеркальные воды ручья, игравшего и журчавшего около него, Перегринус твердо решил, обдумав все последнее странное происшествие, отыскать ариаднину нить, которая вывела бы его из этого лабиринта удивительнейших загадок.

Шелест листвы, ритмически затихающий и возобновляющийся, однотонное плескание воды, равномерный стук мельницы вдали — все эти звуки легко могут слиться в один основной аккорд, на который настраиваются и мысли, уже не бродящие без ритма и такта, но оформляющиеся в ясную мелодию. Так и Перегринус, посидев недолгое время в этом приветливом уголке природы, пришел в спокойное, созерцательное настроение.

«В самом деле, — говорил сам с собой Перегринус, — даже самый фантастический сказочник не выдумал бы таких бестолковых и запутанных приключений, какие я пережил в действительности за эти немногие дни. Красота, восторги, сама любовь шествуют навстречу отшельнику-мизогину, и одного взгляда, одного слова достаточно, чтобы возжечь в его груди пламя, мук которого он боялся, еще не зная их. Но место, время, все обстоятельства появления чуждого обольстительного существа столь таинственны, что заставляют подозревать какое-то колдовство; а вслед за тем маленькое, крохотное, обыкновенно презираемое насекомое выказывает ученость, ум и, наконец, даже чудесную магическую силу. И это насекомое говорит о вещах, непостижимых для человеческого разума, как о чем-то таком, что изо дня в день повторяется за блюдом жаркого или за бутылкой вина.

Не подошел ли я слишком близко к маховому колесу, движимому мрачными, неведомыми силами, и оно захватило и закрутило меня? Можно ли сохранить рассудок, переживая все это? А между тем я чувствую себя как ни в чем не бывало; мне даже больше не кажется удивительным, что король блох прибегнул под мое покровительство и за это поверил мне тайну, которая дает мне проникнуть в самые сокровенные мысли людей и тем возвышает меня над всяким житейским обманом. Но куда приведет, куда сможет привести все это? Что, если под причудливой личиной блохи таится злой демон, замысливший меня завлечь и погубить, задавшийся гнусной целью похитить у меня все счастье любви, что сулит мне обладание Дертье? Не лучше ли было бы сейчас же избавиться от этого маленького чудовища?»

— Последняя ваша мысль, — перебил мастер-блоха рассуждения Перегринуса, — последняя ваша мысль была очень неделикатна, господин Перегринус Тис! Неужели вы полагаете, что тайна, которую я вам поверил, так уж маловажна? Разве не кажется вам этот мой подарок непреложным доказательством моей искренней дружбы? Стыдитесь своей недоверчивости! Вы дивитесь уму и силе духа крохотного, обычно презираемого насекомого, и это доказывает — не во гнев вам будь сказано — по меньшей мере недостаточность вашего научного образования. Я бы посоветовал вам почитать, что говорится о мыслящей и управляемой собственной волей душе животных у греческого философа Филона или по крайней мере в трактате Иеронима Рорария «quod animalia bruta ratione utantur melius homine» ⁵ или в его же «oratio pro muribus» ⁶. Вы должны были бы знать также, что думали Липсиус и великий Лейбниц об умственных способностях животных или что сказал ученый и мудрый раввин Маймонид о душе животных. Едва ли тогда вы приписали бы мой ум тому, что я некий злой демон, и уж не стали бы мерить духовную силу ума по физическим размерам тела. Мне думается, что в конце концов вы склоняетесь к остроумному воззрению испанского врача Гомеса Перейры, который видит в животных только искусно сделанные машины без способности мышления, без свободной воли, движущиеся непроизвольно, автоматически. Но нет! я не допускаю, что вы можете дойти до такой пошлости, добрейший мой господин Перегринус Тис, и твердо уверен, что благодаря моей ничтожной особе вы давно уже усовершенствовали свой взгляд на вещи. Далее, я не совсем понимаю, что называете вы чудом, драгоценнейший господин Перегринус, или как это вы делите на чудесные и нечудесные явления нашего бытия, которые, собственно говоря, суть опять-таки мы сами, ибо они нас и мы их взаимно обусловливаем. Если же вы чему-нибудь удивляетесь потому, что вам ничего такого еще не случалось встречать, или потому, что вам не удается уловить связь между причиной и следствием, то это доказывает лишь врожденную или болезненную тупость вашего взгляда, которая вредит вашей способности познавать. Но — не во гнев вам будь сказано, господин Тис, — смешнее всего то, что вы сами хотите разделить себя на две части, из коих одна вполне допускает так называемые чудеса и охотно в них верит, другая же, напротив, крайне удивляется этому допущению и этой вере. Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, верите ли вы сновидениям?

— Послушайте, — перебил Перегринус маленького оратора, — послушайте, дорогой мой! ну, как вы можете говорить о сновидении, которое есть только результат какого-нибудь непорядка в нашем телесном или духовном организме.

При этих словах господина Перегринуса мастер-блоха разразился тонким и саркастическим смехом.

— Бедный, — сказал он несколько смущенному Перегринусу, — бедный господин Тис, как мало просветлен ваш разум, что вы не видите всей глупости такого мнения? С той поры как хаос слился в готовую для формовки материю — а это было довольно-таки давно, — мировой дух лепит все образы из этой предлежащей материи и из нее же возникают и сновидения с их картинами. И эти картины — не что иное, как очертания того, что было, а возможно, и того, что будет, которые дух быстро и прихотливо набрасывает, когда тиран, именуемый телом, освобождает его от рабской службы ему. Но здесь не время и не место оспаривать ваши мнения и пытаться переубедить вас; да возможно, что это было бы и бесполезно. Мне хотелось бы только открыть вам еще одну вещь.

— Говорите, — воскликнул Перегринус, — говорите или молчите, дорогой мастер, делайте так, как найдете лучшим; я достаточно убедился в том, что как вы ни крохотны, а ума и глубокой учености у вас куда больше, чем у меня. Вы приобрели мою безграничную доверенность, хотя я и не всегда понимаю ваши аллегории.

— Так узнайте, — начал снова мастер-блоха, — узнайте же, что вы запутаны в историю принцессы Гамахеи совершенно особенным образом. Сваммердам и Левенгук, чертополох Цехерит и принц пиявок и, сверх того, еще гений Тетель — все они стремятся к обладанию прекрасной принцессой, да я и сам должен сознаться, что, к сожалению, и моя старая любовь пробудилась, и я мог быть настолько глуп, чтобы разделить мое владычество с прекрасной изменницей. Но вы, вы, господин Перегринус, вы здесь — главное лицо, и без вашего согласия прекрасная Гамахея никому не может принадлежать. Если вам желательно узнать более глубокую связь событий и всю суть этого дела, которых я сам не знаю, вам надлежит побеседовать о том с Левенгуком, который уже до всего доискался и, конечно, проговорится, если только вы постараетесь и сумеете как следует его повыспросить.

Мастер-блоха хотел продолжать свою речь, как вдруг из кустов выскочил какой-то человек и яростно набросился на Перегринуса.

— Ага! — кричал Георг Пепуш (это был он), дико размахивая руками. — Ага, коварный, вероломный друг! Так я нашел тебя! Нашел в роковой час! Вставай же, пронзи эту грудь или пади от моей руки!

И Пепуш выхватил из кармана пару пистолетов, всунул один из них в руку Перегринуса, а сам с другим стал в позитуру, вскричав:

— Стреляй, жалкий трус!

Перегринус стал на место, но заявил, что ничто не заставит его совершить такое безумство — стреляться со своим единственным другом, даже не подозревая из-за чего. И уж ни в коем случае он первый не посягнет на жизнь друга.

На это Пепуш дико захохотал, и в то же мгновение пуля вылетела из его пистолета и прострелила шляпу Перегринуса. Тот, не поднимая шляпы, свалившейся на землю, в глубоком молчании уставился на друга.

Пепуш приблизился к Перегринусу на несколько шагов и глухо пробормотал:

— Стреляй!

Тогда Перегринус быстро разрядил пистолет в воздух.

С громким воплем, как безумный, бросился Георг Пепуш на грудь своего друга и закричал раздирающим душу голосом:

— Она умирает — она умирает от любви к тебе, несчастный! Спеши — спаси ее — ты можешь это! — и спаси ее для себя, а мне дай погибнуть в диком отчаянии!

И Пепуш убежал прочь с такой быстротой, что Перегринус потерял его в ту же минуту из виду.

Тяжкое беспокойство овладело Перегринусом, он подумал, не вызвано ли бешеное поведение его друга каким-нибудь несчастьем с милой малюткой. Стремительно поспешил он назад в город.

Дома старая Алина встретила его громкими причитаниями, что бедная прекрасная принцесса внезапно очень сильно занемогла и, наверно, скоро умрет; старый господин Сваммер сам лично пошел за лучшим врачом Франкфурта.

Убитый горем, Перегринус на цыпочках вошел в комнату Сваммера, дверь которой отворила ему старуха. Бледная, неподвижная как труп, лежала малютка на софе, и Перегринус расслышал ее тихое дыхание, только став на колени и наклонившись над ней. Как только Перегринус взял холодную как лед руку бедняжки, на ее бледных губах заиграла болезненная улыбка и она прошептала:

— Это ты, мой милый друг? Ты пришел сюда взглянуть еще разок на ту, которая тебя так невыразимо любит? Ах! оттого ведь она и умирает, что не может дышать без тебя!

Перегринус, почти обезумев от горя, разразился уверениями в своей бесконечной любви, твердя, что нет ничего в мире, чем бы он не пожертвовал для своей милой. Слова перешли в поцелуи, а в поцелуях как дыхание любви послышались снова слова.

— Ты знаешь, — невнятно звучали ее слова, — ты знаешь, мой Перегринус, как велика моя любовь к тебе. Я могу быть твоей, а ты моим, я могу тотчас же выздороветь, и ты увидишь меня расцветшей в свежем блеске юности; как цветок, напоенный утренней росой, подниму я радостно свою поникшую голову, но — отдай мне пленника, мой дорогой, любимый Перегринус, а то я на твоих глазах изойду в несказанной смертной муке! Перегринус — я больше не могу — все кончено.

И малютка, только что приподнявшаяся наполовину, вновь поникла на подушки, грудь ее то поднималась, то опускалась порывисто, как в предсмертном борении, губы посинели, взор, казалось, угасал. В дикой тоске схватился Перегринус за галстук, но мастер-блоха уже сам прыгнул на белую шею малютки, воскликнув голосом глубочайшей скорби: «Я погиб!»

Перегринус протянул руку, чтобы схватить мастера; но вдруг точно незримая сила удержала его руку, и совсем другие мысли, чем те, которые переполняли его только что, мелькнули у него в голове.

«Как, — думал он, — ты, слабый человек, предавшийся бешеной страсти, в безумии любовного вожделения принявший за истину ловкий обман, ты хочешь вероломно предать того, кому обещал свое покровительство? Ты хочешь заковать в цепи вечного рабства свободный безобидный народец, навеки погубить единственного друга, у которого слова никогда не расходятся с мыслями? Нет, нет, опомнись, Перегринус! — лучше смерть, чем измена!»

— Дай… мне… пленника… умираю! — Так, запинаясь, лепетала малютка угасающим голосом.

— Нет, — воскликнул Перегринус, в диком отчаянии хватая малютку в свои объятия, — нет — никогда, но дай мне с тобой умереть!

В это мгновение послышался резкий гармонический звук, точно кто-то ударял в маленькие серебряные колокольчики; внезапно губы и щеки Дертье зарозовели, она вскочила с софы и принялась прыгать вокруг по комнате, разражаясь судорожным смехом. Можно было подумать, что ее укусил тарантул.

В ужасе глядел Перегринус на жуткое зрелище, в ужасе взглянул на это и доктор, остановившийся в дверях как окаменелый и загородивший вход в комнату следовавшему за ним господину Сваммеру.